…Он заведет собаку – вот, что он сделает.
Собака – то уж точно не предаст. Собака будет любить его преданно и бескорыстно. И он будет любить ее. Гулять с ней, баловать и чесать брюхо. Собака будет встречать его после работы и приносить мячик.
Герасимов потушил сигарету в блюдце, заменявшем пепельницу, и захлопнул балконную дверь.
А, собственно, что его удивляет? Он всегда знал, что Лилька – дура, прости господи.
Зачем она призналась, что у нее есть любовник? Тоже мне, секрет полишинеля…
Ну, какой это, к чертям собачьим, секрет, если налицо все признаки – нет, не измены! – романа на стороне!
Бегающие глазки, тайные звонки, этот страх выпустить мобильную трубку из рук, постоянные отлучки и вранье – без креатива, тупое и плоское… Как сама Лилька.
«У Соньки засиделась…» – самая расхожая отмазка. Еще: «представляешь, в лифте застряла», и, еще «в поликлинике очередь безумная, как при совке…». Только пробки на улицах и совещания на работе не приплела, потому что о пробках в их городе знали из телевизора, а совещания в школьной библиотеке в первый и последний раз проводилось еще при Горбачеве.
Ко всему Лилька вдруг рьяно взялась реформировать библиотеку, обновлять фонды, участвовать в каких – то семинарах, проводимых за пределами городка, замещать больных, хотя до этого даже зарплату не отрабатывала. С подружкой детства Сонькой, которую регулярно поливала помоями, вдруг стала проводить все выходные. Потом и вовсе умом тронулась – давай петь в народном хоре, хотя ни голоса, ни особого слуха у нее не было. Да еще пригласительные билеты на концерты невзначай подсовывала на видное место.
Ну, не идиот же он, на самом деле!
Или идиот?
Отвращение к вранью Герасимову внушили в детстве, и он сразу понял, что жена врет. Но он и не хотел знать правду – вот, в чем фишка!
Герасимов достал из шкафа несколько вешалок со своими вещами, блуждая по ним рассеянным взглядом, пристроил на спинке дивана.
То – то Лильке раздолье будет, когда он отчалит в командировку. Он скрипнул зубами от бессильной злобы. Может, розгами ее высечь? У них есть розги в запасниках. Если не воспитает, то, по крайней мере, испытает облегчение. Или не испытает?
Герасимов огляделся, будто очнулся.
Круглый стол, накрытый скатертью с кружевом ручной работы, дешевенькие стулья из лозы, комод с резными дверками, старый фикус под окном – все было, как при маме.
Мозги сдавило, как тисками.
Сжав челюсти, Герасимов опустился на диван и с силой потер лицо ладонями, так, что нос, щеки и лоб стали красными.
Как ни странно, это принесло некоторое облегчение.
Посидев некоторое время с закрытыми глазами, Герасимов поднялся, прихватил один из стульев, стоящих вокруг стола, и перенес его в прихожую.
Испытывая странную, какую – то даже нечеловеческую усталость, будто на нем ночь напролет каталась Панночка, полез в антресоли за сумкой.
Сумки в антресолях не оказалось.
Разозлившись, Герасимов сдернул какую – то тряпицу с непонятной кучи барахла и наткнулся на стопку семейных альбомов.
От вида этих самых альбомов Герасимову захотелось умереть.
Мысль подкупала новизной и одним махом решала все проблемы. Командировка бы отменилась – раз. Развод – два.
Поискав, что бы такое позитивное пристегнуть к списку под номером «три» и не найдя, Герасимов спрыгнул со стула, сел на него, сиротски уперев локти в колени, и погрузился в мрачные размышления.