«Ты напишешь другой рассказ…»
Помнить себя я начал в три с половиной года. Не себя, конечно, а какие-то вещи, события – да и то обрывками, пятнами. Мы жили тогда в Москве, папа учился в военной академии, и мы снимали угол в огромной коммуналке на углу Мытной и Коровьева Вала.
Хозяйке комнаты Тамаре было под тридцать, и она мечтала выйти замуж. Верила: как наберется полная банка однокопеечных монет, так и выйдет. Папа отдавал ей плату за угол монетками, и когда мы уезжали, банка была уже полная. Но Тамара замуж так и не вышла: война не захотела делиться с ней женихами.
Угол – это родительская кровать, отгороженная старыми шторами. Под кроватью два чемодана – всё наше имущество. Да еще маленький белый радиоприемник, который папе с мамой подарили на годовщину свадьбы. Он стоял на Тамариной тумбочке. Там же, за стеклянными дверцами старой тумбочки, лежало наше с братом богатство – три книжки со стихами о вожде всех народов, сломанная игрушечная машинка, несколько стреляных гильз и менее значимая мелочь, типа белья и одежды.
Тамару я не помню. Давно нет уже ни её, ни моих родителей. А белый радиоприемник «Москвич» – это первое, с чего у меня начинается и Родина, и детство.
Мама сидела на полу возле тумбочки в каком-то колючем платье и слушала Левитана. Он говорил медленно и как-то глухо, подавленно. А потом мама зарыдала и стала кататься по полу. Я тоже ревел, гладил ее по жесткому платью и люто ненавидел белый радиоприемник, который заставил так горько плакать мою маму.
Спустя много лет папа рассказывал, как он со своими товарищами по академии решил идти прощаться с вождем народов. И прорвались – через все оцепления, через гигантский спрессованный клубок человеческих тел.
– Вот так под руки взяли друг друга, крепко сцепились и шли тараном. У входа в Колонный зал автоматчики пытались нас остановить, но мы вытащили пистолеты – все же в форме были, фронтовики – и нас пропустили. А вот как обратно шли, как снова прорывались, уже и не вспомню. Но повезло, в живых остались…
Брату моему тоже повезло. Он Сталина на первомайской демонстрации видел. И всю жизнь гордился этим. Однажды практиканток своих удивил:
– А я, девушки, Сталина живого видел!
Девчонки прониклись, а одна даже спросила участливо:
– А Ленина живого не видели?
…Еще помню из детства, как на кухне, где было несколько плит и стол для каждого из тридцати хозяев, взорвался газораспределительный щит. Мама как раз кормила меня творожниками. Когда бабахнуло, она, как щенка, схватила меня за шкирку, и я мигом очутился во дворе. Во рту у меня торчал творожник. Я не смог его проглотить, даже когда с воем примчались пожарные машины. С тех пор творог не ем – ни в каком виде. Психологическая травма.
А потом я пошел в школу и в третьем классе написал свой первый рассказ. Про то, как пионеру Генке (я его выдумал, как и всё, что с ним произошло) однажды страшно повезло: его прокатил на настоящем самолете настоящий летчик, похожий на Валерия Чкалова. Двумя пальцами я отпечатал рассказ на папиной пишущей машинке и отослал в газету «Пионерская правда». У меня руки тряслись каждый раз, когда я доставал из почтового ящика свежие газеты. Но мой рассказ так и не напечатали. Через полтора месяца пришел ответ: