За окном басисто поют теплоходы и шелестят волны. Бухта закована в гранит набережной. Море – соль пополам с соляркой. Море – оно совсем рядом, оно родное – и в штиль, и в шторм.
А дома пахнет свежим хлебом, и вялеными ставридками, и немного нафталином.
Дед, по старой морской привычке, вставал с рассветом – «посмотреть, какой дует ветер». Он кипятил полный чайник воды, подметал в коридоре и ходил в булочную. Потом просыпалась Таня. Прямо в пижамке выбиралась на кухню – к теплым булкам и горячему чаю. Слушала уютный перестук ходиков и привычное ворчание деда: «Опять вчера в полночь явилась… Не выспалась. Зеленушка…»
Зеленушками назывались рыбешки, что водились в бухте рядом со стоком канализации. Их не ели даже кошки.
Таня отставляла свой чай и бросалась к зеркалу: неужели она и вправду зеленая? Убеждалась, что привычный «морской» румянец на месте, гневно взглядывала на деда, а тот снисходительно хмыкал, спрашивал:
– Все мужа ищешь… юнга?
Дед назвал внучку юнгой, когда она только родилась. Сейчас Таня выросла, но он упорно не хотел повышать ее в морском звании. Говорил, что даже до матроса не доросла.
– На работе задержали, – неуверенно отвечала деду Таня.
– Свисти-свисти, – фыркал дед. – А то мне с балкона не видно, чем вы там на лавочке занимаетесь…
На лавочке во дворе ничего особенного не происходило. Ну, обнимались, целовались, конечно.
Бабушка Таню за кавалеров не ругала. А вот дед сердился, цитировал Лермонтова: «И жить торопится, и чувствовать спешит…»
Бабушка выходила к завтраку позже всех. Зато всегда в свежем халатике, причесанная, губы чуть тронуты помадой. Тане всякий раз становилось стыдно за свою пижаму и лохматые со сна волосы. Дед улыбался жене, говорил ей: «Доброе утро!» Таня была готова отдать все на свете, чтобы кто-то посмотрел на нее так же влюбленно и так же нежно поздоровался с ней когда-нибудь утром…
…Дед с Таниными кавалерами был строг. Когда они заявлялись к ним домой, демонстративно закрывался в комнате. Или вообще уходил на прогулку. Говорил: «Юнгам кавалеров не положено!» А бабушка с внучкиными ухажерами охотно общалась. Она открывала с неожиданной стороны даже самых безнадежных. Курсант военно-морского училища вдруг признавался бабуле, что любит сентиментального Ремарка, и свободно цитировал «Трех товарищей». А твердокаменный десантник галантно подливал бабушке чай и целовал ее худенькую ручку с изящным маникюром.
– Бабуль, ты колдунья! – восхищалась Таня. – Пиковая дама!
– Нет, я не пиковая. Я червовая, – возражала бабушка.
Она ласково смотрела на Таню и – сквозь нее. Бабушкин взгляд скользил по фотографиям, которыми были увешаны все стены. Бабушка – молодая: счастливая, с зонтиком, с пуделем… Старые черно-белые снимки из давно прошедшей жизни.
– О чем ты думаешь? – требовала Таня.
Бабушка молчала, не признавалась. Потом говорила со вздохом:
– Этот десантник… он неплохой парень. Но ты не спеши, Танечка.
– Вот вы с дедом заладили! – сердилась внучка. – Все не спеши да не спеши! Что же мне – в старых девах сидеть?
Бабушка обещала:
– Я тебе другого наколдую. Настоящего мужчину. Хорошего.
– Такого, как дед? – ревниво спрашивала Таня.
– Даже лучше! – заверяла бабушка.
А дед притворно сердился: