В час пополудни собачий вой вдобавок к жаре, навалившейся на город, сделался невыносимым. Вот уже два дня пес торчал на площади Мишле и все два дня без умолку заливался лаем. Это был светло-коричневый пес с короткой шерстью, без ошейника, с разодранным ухом. Он лаял методично, примерно раз в три секунды, низким, сводившим с ума лаем.
Стоя на пороге старой казармы, во время войны превращенной в тюрьму, куда сажали дезертиров и шпионов, Дюжё кидал в него камни. Но все без толку. Завидев летящий камень, пес на миг умолкал, отскочив, а потом принимался лаять с новой силой. Во всем здании сейчас находился лишь один-единственный заключенный, и непохоже, чтобы он собирался бежать. Но, к несчастью, кроме Дюжё, других охранников не было, а ему профессиональная честь не позволяла удаляться от тюрьмы. Так что не было никакого способа отогнать или напугать собаку.
Из-за пекла никто не отваживался высунуть нос из дому. Лай эхом прокатывался по безлюдным улицам. В какой-то момент Дюжё хотел было пустить в ход пистолет. Но поскольку теперь настало мирное время, то он задумался, есть ли у него право открыть огонь вот так, в центре города, пусть даже по собаке. А главное, это могло возбудить сочувствие к заключенному и усилить у местных недовольство властями.
Дюжё на дух не переносил этого типа, и это еще слабо сказано. У причастных к делу жандармов также сложилось скверное впечатление. Когда они вели арестованного в военную тюрьму, он не сопротивлялся. Он взирал на них с чересчур кроткой улыбкой, что им совсем не нравилось. От него за версту несло такой уверенностью, будто он по собственной воле идет в тюрьму и стоит ему только захотеть, как в здешних местах начнутся волнения…
Впрочем, может, так оно и было бы. Дюжё не стал бы биться об заклад. Да и откуда ему знать, ведь он бретонец из Конкарно, из Нижнего Берри. Во всяком случае, здесь ему не нравилось. Круглый год сырость, да пара недель страшной жары, когда солнце палит весь день напролет. Зимой и в дождливое время года от земли поднимаются нездоровые испарения, воняет гниющей травой. Летом дороги заволакивает сухой пылью, и городишко, со всех сторон окруженный полями, ни с того ни с сего начинает источать запах серы.
Дюжё закрыл дверь и стиснул голову руками. От лая у него началась мигрень. Людей не хватало, так что его вообще не сменяли. Спал он в кабинете на набитом соломой тюфяке, а днем убирал его в железный шкаф. Из-за пса две последние ночи он глаз не сомкнул. В его-то возрасте. Он искренне полагал, что после пятидесяти человек должен быть избавлен от подобных испытаний. Только и осталось уповать на то, чтобы поскорее прибыл офицер, посланный расследовать это дело.
Утром и вечером Перрина, официантка из бара «Каштаны», расположенного на той стороне площади, приносила ему вино. Надо же было как-то держаться. Девушка совала бутылки в окно, а он молча протягивал деньги. Ей пес вроде бы не досаждал, в первый день вечером она даже остановилась и погладила его. Жители городка сделали свой выбор. Но Дюжё с этим выбором был не согласен.