Елена Сазанович
Смертоносная чаша
Мой дядя самых честных правил,
Когда не в шутку занемог,
Он уважать себя заставил
И лучше выдумать не мог…
Эти стихи великого поэта назойливо вертелись у меня в голове, когда я смотрел на гроб, обитый дорогим красным шелком и забросанный искусственными венками, от запаха которых меня мутило. В гробу покоился мой бедный дядя. О его жизни, навсегда улетевшей в неизвестность, я фактически ничего не знал. Не знал, что он довольно уважаемый человек, хотя и неудачный писатель. Не знал, что он был очень добр, хотя и прослыл чудаком. Об этом я услышал только сегодня. От его друзей, соседей, только не родственников. Потому что единственным его родственником на земле был я. И вот вдруг сегодня я отчетливо осознал, что остался совсем один. Совсем. И никого, у кого была бы хоть капля общей с моей крови. От этого мне стало грустно. И я, как никогда прежде, ощутил свое бесконечное одиночество. Хотя рядом и находился очень близкий человек – моя жена Оксана. И в эти тяжелые минуты я ей был особенно благодарен.
– Никита… – Она слегка пожала мою руку, и ее светлые глаза наполнились слезами. – Мне так жаль, Ник.
– Мне тоже, – пробубнил я.
Но комок не подкатил к моему горлу. И мне стало ужасно стыдно. Даже моя жена, которая никакого отношения к дяде не имела, была в сто раз роднее ему. Я это знал. Она взяла на себя все обязательства, всю тяжесть забот и дней, проведенных у его постели. Она самоотверженно ухаживала за ним. И только она была с ним рядом в последние минуты жизни и сама закрыла ему глаза. Потом же, влезая в бесконечные долги, организовала похороны. Отдавая дань уважения этому человеку. Все это обязан был сделать я. Это был мой личный долг. Долг единственного родственника. Но я оказался слишком труслив. Я боялся всего, что напоминало мне о немощи и смерти. Хотя частенько подумывал об этом. И только потом, много позже, по иронии судьбы, а возможно, по Божьему наказанию, почувствовал на себе дыхание смерти.
Я приехал в этот маленький городок из столицы лишь сегодня. И был бесконечно благодарен Оксане, что она позволила мне явиться в день похорон, не раньше. Что она уберегла меня от этой печальной суеты. И вот, стоя возле могилы, уже слегка запорошенной мокрым снегом, видя вдали пробивающиеся сквозь вьюгу силуэты людей в черном, я поцеловал замерзшие руки Оксаны.
– Я никогда этого не забуду, Оксана. Никогда.
И на моих глазах появились запоздалые слезы. Не по поводу смерти дяди. А скорее из-за жалости к себе. К своей жалкой персоне, к своей неудавшейся жизни. Слезы вины. Перед собой, перед дядей, перед Оксаной. Перед всем миром.
– Мой дядя самых честных правил, – неудачно ляпнул я, думая о другом. И держа под руку свою заплаканную жену.
– Ты это зря, Ник. – Она укоряюще взглянула на меня из-под густых, засыпанных снегом ресниц. И, как всегда, не разозлилась. Она никогда на меня не злилась. – Ты это зря. Он был действительно прекрасным человеком. И действительно честных правил. Таких мало сегодня.
– Он ничего не говорил обо мне? – на всякий случай спросил я. Что мог говорить дядя о моей жалкой персоне?
– Только одно. Что ты несчастный, запутавшийся мальчик. Не вини себя, Никита. Он тебя простил. И никогда не укорял. Он просто тебя жалел.