В сквозных отверстиях времени. Отпечатанные мысли, скользкие, как весла, черпающие безбрежные потоки памяти, потрескавшейся от сухости свежих эмоций, порожденных окаменелостью будней, воздержанием поступков, всплесками раздражения, отчаяния и одиночества.
– Принимай, сегодня прямо кровь с молоком.
– Кого там опять нелегкая?
Два санитара внесли носилки с трупом, накрытым с головой пропитанной грязью и кровью тряпкой.
– Куда ее? – спросил здоровый рыжий детина, стоящий впереди.
– Молодуха, что ли? – вглядываясь в липкие складки покрывала, не вынимая изо рта сигарету, полюбопытствовал сторож.
– Целка стопроцентная, свежатина, – донеслось из-за спины рыжего бугая.
– Хорош трепаться, успеешь еще, наглядишься. Куда ее выкладывать?
– Как обычно, вон, на бетонный топчанчик. Врач только утром будет, так что пусть пока полежит, отдохнет.
– Мне по хрен, пусть дожидается, я – домой, ты едешь? – обращаясь к напарнику, спросил Рыжий.
– Да я, пожалуй, задержусь, мы тут со сторожем покалякаем, – холодным прищуром гаденьких глаз улыбнулся тщедушный санитаришка, плохо скрывая мелкую дрожь возбуждения.
– Ну, хрен с вами, сидите, я пошел.
Дверь хлопнула, провожая большого рыжего санитара от греха подальше. Дверь хлопнула и большая черная мышеловка, словно питон, проглотила двух серых крыс и приготовилась к перевариванию.
– Тебя как звать-то, покойное секюрити? – паутинным жалом возводя мосты, плюнул санитар.
– Савелий, – нехотя пробурчал сторож.
– Ну что ж, Савелий. Савелий – это что-то типа Сава. Превосходно, ты, Сава, случаем не меценат, не Мамонтов?
– Сам ты Мамонтов.
– Да ладно, брось, давай лучше выпьем, а потом экспонатик проанализируем.
– Ну что ж, давай выпьем, – охотно согласился сторож.
Юноша с лицом сорокалетнего мужчины, невысок ростом, худой и сморщенный, как член после купания, пряча свой пугливый взгляд, озираясь по сторонам, достал из-за пазухи бутылку водки.
– Давай тару, – весело взвизгнул он, вгрызаясь коралловым ожерельем челюстей в бутылочную пробку.
Трясущимися от предчувствия сладостных минут руками разлил содержимое стеклянной посуды в две железные посудины, не дожидаясь реплик со стороны соседа, и не выдвигая собственных тостов, заглотил все содержимое кружки залпом, словно мучаемый жаждой странник. Вытер ладонью расплескавшуюся по подбородку жидкость и закурил. Сторож, тоже ничего не говоря, осушил содержимое кружки, оторвал мягкую хлебную плоть от буханки, понюхал ее и принялся скатывать шарик.
– Пойдем, взглянем, что ли, на покойную? Уж больно хороша.
– А кто она такая, есть документы? – катая хлебный шарик во рту, спросил сторож.
– Не боись, она у тебя тут задержится, покуда не опознает кто. А опознать ее, скажу я тебе, брат, вряд ли удастся, серьезно ушиблась девка. Мордашка в всмятку, как яйцо.
– Как это?
– Как-как, яйцо в всмятку когда-нибудь ел? Ну вот – растеклось по асфальту, а, как известно, шалтая-болтая, болтая-шалтая не может собрать вся королевская конница и вся королевская рать. В общем, как-то так, понял?
– Как старик корову донял, – огрызнулся сторож.
– Одно меня смущает – один башмак у нее на ноге был, а вот другой слетел.