Профессор плакал, размазывая по лицу сопли пополам с кровью.
– Ну, вот, – гнусаво произнес он, в бессилии показывая испачканные ладони. – Опять. За что, а? За что, я вас спрашиваю?
Сосед по подъезду, сапожник Пантелей Бабыленко, поскреб затылок, посмотрел на сбитые кулаки.
– Вид у тебя придурковатый, Семионыч, – откровенно ответил он.
– А я виноват? – с надрывом произнес профессор. – Виноват ли я, что попал под накат?
Пантелей вздохнул, переступил с ноги на ногу. Мда, с одной стороны Семионычу позавидовать можно. Кому еще довелось помолодеть лет на – Бабыленко прикинул – сорок. Только внешний вид профессора остался прежний: вязаная кофта, старые очки в толстой оправе, бледное лицо интеллигента. Пьяные мужики мимо такого сопляка просто так не пройдут, приложатся.
Семионыч поднялся, опираясь о стену дома.
– А я их считаю придурками! – крикнул он в темноту двора. – Жлобы! Интеллектуальные уроды!
– Тихо ты! – Бабыленко закрыл рот соседа ладонью, беспокойно огляделся – жлобы могут и вернуться. С обрезками труб и цепями. За профессора Пантелей боялся меньше всего. А вот за Несмеяну…
Девочка в серой кофточке поверх светлого летнего платья не испугалась драки. Когда же один из жиганов достал финку, собираясь воткнуть ее в спину сапожника, Несмеяна вцепилась в руку с ножом и прокусила запястье. Укушенный завопил так, что его товарищи тут же бросились врассыпную: «Менты!»
Девочка подошла и дернула Пантелея за руку.
– Чего? – не понял тот.
Несмеяна покачала головой: не вернутся, значит. Сапожник и сам знал, что не вернутся. Чужие они какие-то. Вроде здешние, а вроде чужие. Пиджачки, кепочки – козырьки на глаза – на ногах парусиновые туфли. И главное – финка! Одна на троих.
Нынешние все в пайтах – башлыки на глаза – и кроссовках. Не финками, «бабочками» красуются или бейсбольными битами. Сапожник потер подбородок: против биты не попрешь. Ножичек что! Ножичек не страшно, рукой прикрыться можно. Если, конечно, не в спину. А бита – кости в хлам.
– Мда, – задумчиво произнес Пантелей. – Свезло.
В темной вышине загудело, взвыла сирена, столбы света поднялись к сумеречному небу, заметались, выискивая кого-то или что-то.
– Вот ё! – ругнулся сапожник и прикрикнул на девочку: – А ну, домой! И вы, профессор, топали бы от греха…
Он глянул на дом и добавил витиеватых выражений.
– У тебя ж четвертая, Семионыч? – зачем-то спросил Пантелей.
– Да. А, собственно… – сосед обернулся, застыл с открытым ртом.
Первый подъезд старой трехэтажки был обрушен вместе с половиной второго. Обнаженные лестничные пролеты чудом сохранились.
– Ну и че теперь? – с досадой произнес сапожник, вздохнул, внимательно всмотрелся в вечерний сумрак.
На небе начало полыхать, рои горящих черточек пересеклись со световыми столбами. Этой иллюминации хватило, чтобы хорошо рассмотреть лестницу. Пантелей поскреб затылок.
– Вроде пройтить можна. И хата наша цела.
Сочувственно похлопал профессора по плечу:
– Во тебе сегодня поперло, Семионыч. И помолодел, и морду набили, и… Ёжики-карёжики.
Несмеяна подошла к приунывшему соседу, взяла его за рукав, взглянула серьезно, по-взрослому.
– Ага. Ну, так… – Пантелею этого не хотелось, но с девочкой он не спорил. – Пшли к нам, сосед, В тесноте, как говорится… Гы-гы! Мда.