1
– Мы расходимся. Ты не родила мне ребёнка. Ты не состоялась как актриса. Ты старомодна. Мне надоело гулять с Грифом.
Они оба сидят перед ним: Лиза – на стуле, аккуратно уложив руки на коленях, Гриф – на пышном заду. Оба смотрят на него преданными глазами. Гриф бьёт пушистым хвостом, как всегда, когда выпрашивает гулять.
– Я не виноват, что взорвано болотце стабильной жизни. Довожу до твоего сведения – мой институт давно не платит нашим лабораториям, и я не могу больше приносить тебе ежемесячные копейки.
Он замолкает и переводит взгляд с Грифа на Лизу и обратно. Только сейчас заметил, как похожи их глаза.
– Ты молчишь потому, что всё ясно, или потому, что согласна со мной: наша общая жизнь не имеет будущего? – Вырывается незапланированное: – Не к женщине ухожу, к матери.
Он понимает – надо скорее бежать, слишком затянулась душераздирающая сцена прощания, но что-то ещё держит его в этом доме, где прожил он много лет, и Алесь всё перебегает взглядом с одного на другого, не в силах выскользнуть из молчаливой преданности сидящих перед ним.
– Ты хочешь мне что-нибудь сказать? – нерешительно спрашивает он. И никак не может победить уныния, внезапно переплывшего в него от Грифа и Лизы. – За вещами приду, когда ты будешь в театре.
Всё-таки он обрывает нити, столько лет натянутые между ним и теми двумя: встаёт.
Он думал – легко сбежит с седьмого этажа и всю дорогу к матери будет бежать и бежать, чтобы перестать, наконец, видеть их взгляды, сошедшиеся на нём, а сам спускается по лестнице как старик с больными ногами – ступит на ступеньку и стоит – отдыхает.
И по улице поплёлся как старик. Чуть не сразу захлебнулся затвердевшей стужей февраля, мгновенно занемевшими пальцами с трудом застегнул пальто.
Так началась его третья жизнь.
2
А Лиза с Грифом продолжают сидеть, но теперь смотрят друг на друга. И Гриф продолжает бить пушистым хвостом по полу.
Не состоялась как актриса? Пожалуй. Главных ролей не дают.
Больше всего ей подошла роль эпизодической старухи. Старуха еле брела через сцену, то назад оглядывалась – в чёрный проём кулис, то слепо смотрела в зал и, ни к кому не обращаясь, повторяла одни и те же слова: «Был у меня сын, нет у меня сына, значит, я больше не мать».
Лизе было тогда всего двадцать пять. А она спотыкалась о ровные половицы сцены, и животом ощущала пустоту: был сына, нет сына.
Это не у старухи, это у неё – «был сын, нет сына».
Семь недель, пока сын жил в ней, всё держала руки на животе. «Расти, мой хороший, здоровым, – просила. – Я буду беречь тебя».
Никак не могла выбрать момент сказать Алесю.
Он моложе на пять лет, совсем мальчик. Как воспримет?
Решилась солнечным воскресным утром.
Алесь сделал зарядку, принял душ и к сырникам пришёл розовый и улыбающийся.
А когда выпил кофе и потянулся сытый, сказала, что в ней растёт их сын.
Никогда не видела такого удивления. Оно переливалось из глаз Алеся в неё и в ней плодило аргументы. Их она за Алеся и стала говорить себе: «Я ещё не защитил “докторскую”», «на какие шиши мы будем кормить сына, сами на кашах и супах…», «кто будет с ним сидеть, моя мать задом крутит, меня-то не растила, твои с утра до ночи работают».