Я не увижу реку. Я не сяду в трамвай. Я не влюблюсь в женщину.
Я осужден к пожизненному лишению свободы.
ПЖ хуже смерти. Ежедневная пытка жизнью, зациклившейся в себе, в зоне особого режима, на краю мира. Лучше умереть трижды, чем быть здесь. Долгое умирание. Долгая, страшно гуманная смерть. Чистилище, откуда нет выхода. Неважно, молод ты или стар, раскаялся или нет – ты будешь тут до конца своих дней. Десять лет, двадцать, тридцать – не имеет значения. Время остановилось. Здесь точно знаешь, что будет завтра. Завтра – это сегодня. Сегодня – это вчера. Подъем в шесть. Туалет. Заправка коек. Зарядка. Завтрак. Уборка камеры. Утренняя проверка. Обход медработником. Обед. Прогулка в каменной яме, закрытой сверху решеткой. Ужин. Вечерняя проверка. Личное время. Отбой в десять.
Условно-досрочное освобождение через двадцать пять лет – сказка, в которую верят. Еще одна сказка – гуманизация Уголовного кодекса с заменой пожизненного на обычный большой срок. Надеются даже те, на ком столько трупов, что и двух ПЖ мало. Для них это способ выжить. Надежда – последнее, что остается у человека, который все потерял. Все, кроме жизни.
Я не надеюсь.
Я не выйду отсюда. Столько тут не живут. Или все же надеюсь? Сложно сказать. Лучше не думать об этом. Запретив себе думать о будущем, я живу настоящим. Будущее точь-в-точь как сегодня. По инструкции, на автомате. Нарушение – карцер. С системой надо смириться, стать ее частью. Нет гордости, нет чувства собственного достоинства, нет человека. Есть инструкция. Есть особый режим. Есть хозяин, полковник ФСИН, человек, в общем-то, неплохой, но жесткий и черствый. Иначе никак. Он не может быть добрым, он тоже здесь выживает. Не принимать близко к сердцу – главное правило.
***
Здесь все равны. Здесь мы никто.
Террористы, маньяки, бандиты, просто убийцы – контингент ПЖ. Нас уже нет. Когда-то нам стреляли в затылок, вычеркивая из жизни, но изверги-гуманисты сделали свое дело. Нас нет, но мы живы.
Трудно быть тем, кого нет. За пределами этих стен нас проклинают, но мы не слышим даже проклятий. Мертвая тишина. Полная изоляция. Нам не пишут. К нам не приходят. Самое страшное в ПЖ – одиночество. Родственники и друзья стараются нас забыть. Мы – помним все.
У меня есть дочь. Я ей пишу раз в неделю. За семь лет, что я здесь, она ни разу мне не ответила, ни разу не навестила. Мне положены два свидания в год – не было ни одного. Я ее понимаю. Трудно жить с мыслью о том, что я изверг и душегуб. Мы не ладили с ней многие годы, а после ареста виделись только в суде. Она спрашивала глазами, а я опускал взгляд. Сидя в клетке, я говорил, что я ни в чем не виновен; адвокат, нанятый государством, тоже так говорил, а дочь поняла. Она не пришла на оглашение приговора. В тот день я так волновался, что меня вырвало у автозака. Били дубинкой. Дали пожизненное. Страшный был день.
Мать приехала бы, но ее нет в живых. Она умерла за год до ареста. Она знала, что я алкоголик, но не знает, что я стал убийцей.
Отца у меня не было.
Не было и друзей.
Я был одинок даже на воле. Я пил, чтобы справиться с жизнью. Справился бы. Я был бы мертв. Инфаркт, цирроз, панкреатит, рвота в легких – множество вариантов. Попав сюда, я спас себе жизнь. Я много думал об этом, благо есть время.