Когда я впервые увидел её – лет двенадцати – сердце моё сжалось от боли. Это случилось на сквере улицы Полковой, что в Марьиной Роще. Я сидел на Майдане (так у нас зовётся площадка перед эстрадой) и пил пиво, беседуя со старым приятелем, таким же как я местным уроженцем. Мы с ним много чего тут пережили. А главное – Великую отечественную войну. Вспоминали. Было что. Выросли в одном дворе. Любимым местом детских игр была свалка венной техники, что простиралась вдоль железной дороги от Шереметьевского моста до платформы Станколит. Её пожирал в своих плавильных печах стоящий тут же заводик под названием «Вторичный алюминий». Алюминия было много. Мы искали порох, гильзы, снарядные капсюли. Этого тоже было много. Чем-то стреляли, что-то взрывали. Но не о том речь.
Девочка шла в школу. Она была очень хорошенькая, но.. приволакивала ножки. Полиомиелит. Мы даже пиво пить перестали. Замолчали. О чём говорить… Это сейчас такие картины можно созерцать ежедневно. Их исправно преподносит нам телевизор. Приучает спокойно смотреть на искалеченных детей, их убийства, страдания. Мой же рассказ – ещё из века двадцатого. Тоже конечно был кровожадный век, но всё же старался щадить нервы граждан, запрещая демонстрации подобных зрелищ.
В старости годы пролетают быстро. Я тоже стал приволакивать ноги, и только теперь понял как это обременительно. А девочка очень быстро – на мой взгляд – стала девушкой, настоящей красавицей, но… Я продолжал её встречать – она жила, видимо, в одном из соседних домов. Мой друг-собутыльник умер, и теперь я в одиночестве сиживал на майдане с банкой крепкого пива.
И вот в один из таких дней – после некоторого перерыва – я увидел её и восхитился – она была беременна! Она шла за покупками, и теперь даже походка её не портила, а придавала некое странное очарование. Так бывает обаятельным мужество человека, приподнявшегося над собственной судьбой.
На некоторое время она вновь исчезла из поля моего зрения. Я подсознательно ждал её. И наконец дождался. Теперь она шла с коляской, в которой лежал младенец. Преодолев собственную неловкость, я встал, подошёл к ней и заглянул в коляску.
– Мальчик? Девочка? – спросил я.
– Девочка, – сказала она.
Видимо, лицо моё тоже было хорошо знакомо ей. Она совершенно не смутилась, как будто только и ждала моего вопроса.
– Присядьте, прошу вас, – я жестом увлёк её к своей скамейке.
Она не противилась. Мы присели.
– Мы же давно знакомы, – сказал я, – верно?
– Да, конечно, – сказала она, – в одной деревне живём.
Умна, подумал я.
– Знаете, – сказал я, чтобы как-то завязать разговор, – когда я был мальчишкой, здесь и была настоящая деревня. А до того ещё на соседней улице, – она тогда называлась Александровская, – стоял дом моего деда, где он держал трактир. Ну и жил там же, на втором этаже.
– Неужели правда? – она искренне удивилась, – и его можно посмотреть, этот дом?
– Нет. После войны всю Марьину Рощу перестроили, и деревня стала городом. Но что из этого лучше…
Она удивлённо взглянула на меня, но ничего не сказала. Девочка в коляске заплакала.
– Пора кормить, – сказала моя собеседница.