Читать Отчаяние

Фамилия его была Бусик, что, как нетрудно догадаться, на всю жизнь избавило его разного сорта знакомцев от потребы ломать голову над придумыванием прозвищ – благо слово это в краях его отрочества общеупотребимо и обозначает маршрутное такси – либо, еще шире, всякий общественный транспорт. «Бусик, прокати!» – кричали ему одноклассники, норовя запрыгнуть сзади под дружный гогот сотоварищей. Тощий, нескладный, что называется мосластый, – он отмахивался, отряхиваясь плечами, как сохатый от наскакивающей своры. Классе в седьмом он узнал о маршале Бусико, крестоносце и герое Фамагусты, что в значительной степени примирило его с действительностью.

Студентом он стал уже с готовой легендой, возносящей его родовое древо от маршалова потомка, волею императора попавшего на занесенные снегом российские пустоши, где тот и осел после благополучного пленения. В крупном городе, впрочем, принятые на его малой родине диалектизмы были не в ходу, зато «буська» означало лобзание – что, вкупе с прирожденной застенчивостью, неизменно будило в окружающих его барышнях сложную гамму чувств, приводя порой к весьма приятным последствиям. Наконец, одна из них, прельстившись не столько диковинной фамилией, сколько перспективой регулярных зарубежных выездов (а Бусик, памятуя детские свои фантазии, разумеется, ударился в медиевистику), в два счета окольцевала его, все такого же нескладного и мосластого, обеспечив тот ничтожный уровень комфорта, на который он только и претендовал. К слову, в первую же свою французскую вылазку (коих и оказалось всего две), свежевыпеченный кандидат ухитрился-таки, заполняя en français въездные бумаги, приписать к фамилии сакраментальные «-eau», полностью слившись со своим воображаемым пращуром.

Так случилось, что постепенно, неожиданно даже для самого себя, я начал вычленять из окружающего меня мельтешения цветных пятен, печально известных всякому, страдающему от сильной близорукости, угловатую, сутуловатую его фигуру. Не могу сказать, когда это случилось впервые. Не помню даже, чем именно он привлек мое внимание – может быть, тем, что опознал и продолжил редкую цитату. Или просто оказался в том перекрестье координат, на котором сумел сфокусироваться мой рассеянный взгляд. Могу сказать лишь, что в ту пору Бусик, будучи все еще кандидатом наук, уже безусловно одиноким (жена его, уразумев, что парижские вояжи завершены, а жалованье доцента ничтожно, предпочла длить свое бытие в более прагматичном русле), обретался в аспирантском общежитии, куда безропотно вселился после развода.

Признаюсь, мне захотелось сделать для него что-нибудь хорошее, но – признаюсь еще раз – ничего так и не пришло на ум. Увы, ничто из того, что я мог предложить, не могло его заинтересовать, и это казалось так же очевидно, как и то, что ничего из представляющего для него ценность у меня не было. Как всегда.

Надо сказать, что Бусик нимало не тяготился своим житийствованием. В отличие от пошлых чеховских футлярусов, он скорее являл собою пример кантовой Ding an sich, содержа в себе все, что только и стоило интереса. Курс его о Столетней войне вполне пользовался успехом – как и другой, об итальянских полисах времен замятни Вельфов со Штауфенами, – однако сам он, казалось, никак не связывал свое присутствие в университете с тем материальным воплощением, которое бухгалтерия ежемесячно начисляла ему в виде жалованья. Деньги им тратились преимущественно на книги, заполняющие его комнату практически целиком, оставив лишь узкие тропки, соединяющие дверь с казенной койкой – не всегда опрятной, не всегда прибранной, – и столом, в зависимости от обстоятельств бывшим то рабочим, то обеденным. Всякий раз, за несколько дней до очередного финансового пополнения, он с недоумением убеждался, что его платежная карточка (пин-код которой, к слову, чудеснейшим образом совпадал с годом битвы при Азенкуре, которой так стремился не допустить маршал ле Менгр) оказывалась безукоризненно пустой, так что приходилось довольствоваться благоразумно сделанными крупяными запасами.