Пренеприятное известие омрачило утро Евграфа Дектора: за завтраком он узнал, что в Тарусу первого июня они не поедут, а когда поедут и поедут ли вообще – неизвестно. Пристройка к дачному дому, о которой давно мечтала его семья, еще не была завершена, и конца этому строительному произволу, казалось, не предвиделось.
– С моим мнением в этом доме вообще никто не считается! Впрочем, я это знал давно.
Скомкав салфетку и бросив ее в тарелку, он встал из-за кухонного стола, окинул жену усталым взглядом поверх старомодных квадратных очков и, ссутулившись, ушел к себе в кабинет, чтобы никого не видеть. Кабинет был ласков и привычен: его стены, державшие на себе массивные железные стеллажи с книгами – с пола до потолка одни книги, – ореховое кресло-качалка (подарок отца), просторный письменный стол с двумя тумбами – все это несказанно радовало глаз хозяина. И еще больше нравился ему вид из высокого окна: с седьмого этажа деревья и соседние дома казались маленькими, а небо – огромным. И ничто не мешало причудливым облакам переползать всегда в одну сторону – на восток. Облака изо дня в день неукоснительно двигались на восток – когда он впервые заметил это, он уже и не помнил. Помнил только, что случилось все давно, в те далекие времена его молодости, когда облакам он придавал гораздо большее значение, ибо был поэтом. А кто, впрочем, им тогда не был?!
На этом воспоминании Евграф Соломонович глубоко вздохнул. А что теперь? Взгляд привлекла толстая пачка писчей бумаги на подоконнике. В этих исписанных мелким почерком листах, как город в руинах, лежала его последняя пьеса, над которой он работал вот уже больше года. Не спал ночей, договорился с издательством о выпуске сборника – и вот, пожалуйста, срывал все сроки.
Он бился с рукописью, как родитель с капризным ребенком, и не знал, как подступиться. Пробовал бросить писать – и бросал действительно месяца на два, но потом возвращался, пристыженный собственным поступком, и с сизифовым упорством продолжал катить этот камень. Теперь – именно теперь, когда в Тарусе начиналось короткое северное лето, когда в его любимой Тарусе отогревался песок на тропинках и старые яблони в саду зеленели пуще молодых… Теперь, думая об этом, он понемногу впадал в творческое беспокойство: об отдыхе не могло быть и речи.
Но забыть о комнатке на втором этаже, крохотной уютной шестиметровке окнами на озеро, где потертый гобелен на стене и письменный стол врастает в стенной проем год от года прочнее, – это было слишком. Со злостью вспомнив подрядчиков, которые безбожно тянули время (и деньги), он ужаснулся своей же собственной злости. И это – тонкий творческий человек, интеллигент в третьем поколении! А ведь злость такое категоричное и грубое чувство. Как тут писать! Он подошел к окну, погладил рукопись морщинистой ладонью. Господи, накажи всех подрядчиков по делам их!