Эйли жила высоко на большой и старой горе, и пожалуй, еще одной такой горы не сыскать было во всей округе. Подножие ее было так далеко, что реки внизу казались ручьями, а маленькие реки – всего лишь ленточками, они сплетались в рыболовную сеть, накинутую на леса, а наверху, вокруг вершины, Эйли всегда видела белые облака – настолько вершина была высоко. И Эйли видела горизонт – такого горизонта не может видеть ни один человек, живущий на земле: это была не кончающаяся, не умеющая кончаться даль, и Эйли говорила, что нет такой подзорной трубы, в которую можно бы было разглядеть там человека.
Каждое утро, когда просыпалась, Эйли видела эту даль в окно своей комнаты. Она жила в двухэтажном каменном домике прямо на краю скалы, и вьющиеся стебли цветков из ее окна струились по скале вниз, жили там внизу своей собственной жизнью, недосягаемые ни для чьих рук. Она поливала их из леечки каждый день, а когда шел дождь, она открывала настежь окно и ставила на подоконник все цветы, какие могла найти в своей комнате: так они могли пить воду, приготовленную природой специально для них. Мать сначала ругала ее за это, но потом поняла, что ругать Эйли нет пользы: ей всегда было лучше всех известно, чего хотят цветы.
Когда зимой вместо дождя шел снег, Эйли бегала во дворе в пестрой вязаной шапке, а когда родители не могли ее видеть, она снимала шапку и старалась наполнить ее снегом до краев. Прибегая домой, она быстро проходила мимо родителей, поднималась к себе в комнату и посыпала этим снегом цветы, потому что все окна в доме закрывались наглухо до самой весны.
А еще зимой Эйли всегда играла в снежки, прыгала в сугробы и падала в снег, раскинув руки в стороны. При этом на снегу оставались ее очертания, и Эйли, взяв в руки тонкую палочку, дорисовывала их, добавляя силуэты костюмов, шляп, как у старинных дам, шпаг, или шутовских шапок с бубенчиками, или вовсе не возможных деталей: крыльев, как у настоящих птиц, перьев, новых рук, хвостов, как у русалок, и чего только могла придумать. Потом она аккуратно опрыскивала эти картины водой по много раз, добавляя в нее краски, картины схватывались цветным льдом и оставались такими, пока не таял снег.
Весной Эйли не могла дождаться того момента, когда на крыше появятся сосульки, а когда они наконец появлялись, она осторожно отламывала их там, куда могла дотянуться, там же, где не могла – старалась сбить длинной палкой. После этого, перевернув их вверх ногами, она строила из них ледяные замки и города, блестящие и сверкающие острыми повернутыми вверх концами.
А еще весной она подолгу с приятной тоской смотрела на все те же дали из своего окна, потому что вдали земля темнела и становилась бурой: снег начинал таять, оставляя после себя белые острова, белые линии, белые полосы, откуда-то появлялись птицы и начинали кружить над этими темно-коричневыми пространствами, словно частицы земли, вдруг оторвавшиеся от горизонта и носимые ветром по небу. В это время года для птиц открывалось самое большое пространство чтобы летать, а на реках ломался лед, и Эйли иногда даже слышала треск, похожий за залпы артиллерийских орудий.