Amata nobis quantum amabitur nulla
Светлой памяти товарища Евсюкова посвящает автор эти лирические строки.
Маньяк-милиционер-педофил-садист вышел в ночное дежурство.
– Дяденька. Только о гуманизме!
Он посмотрел. Молодая, но уже плотная. Слегка смуглая. В темноте особенно пикантно. Не видно, что грязная.
До лесополосы недалеко, успею додежурить, решил милиционер и повёл девочку.
Девочка по дороге объясняла, что папочка напился пьяным, долго зачем-то бил мамочку. Мамочка сейчас лежит, ничего не говорит. А папочка зачем-то залез на дерево, зацепился за веточку, висит и качается.
Как удобно, вздыхал милиционер. Третьей будет. В состоянии аффекта, в результате суицида. Нашел, обнаружил, почти предотвратил, но уже не дышала.
Светила премия в квартале. Светила луна. Пели соловьи. В лесополосе их развелось. И никто не убивал.
Девочка шла и думала.
О чём думают девочки. Лунной ночью. В лесополосе. Рядом с верным надёжным другом. Папочка в беде. А этот поможет и защитит. Вон он какой плечистый. Он и мамочке поможет. А потом мы станем хорошими друзьями. И у него хорошая квартира. И он почти неженатый. Ах, как поют соловьи.
Вот, кажется, и то место. Луна ярко освещала поляну. Милиционер расстегнул кобуру. В ветвях действительно что-то белеется. Под деревом действительно что-то чернеется. Девочка не соврала.
Поют соловьи. Он вспомнил, что он ещё не женат. Лучшие минуты в родном общежитии вдруг вспомнились ему.
Как он подглядывал, а она писала. Как он писал на стене, а она смотрела. Как он писал на стенку, а он писал выше всех. И она смотрела, она одобряла.
И они не знали, что трихомоноз приводит к тяжким последствиям.
Но всё проходит.
Он прожил жизнь и ни о чём не жалеет.
А она пожалела. Она была первой. И он её убил с особо зверской жестокостью.
Никогда не зверейте, думал он. Всегда оставайтесь человеком. Кто ещё, как не человек, может изобрести такое, что ни одному зверю не додуматься.
Додумывал он уже на автомате.
Он бил, а она увёртывалась.
Он душил, а она кусалась.
Папочка качался на веточках, молча одобряя:
Бей её, все они такие!
И не встала мамочка, не сказала своё пьяное, но искреннее. Х.. ли бьёшь, матерьял портишь?
И он смирил свой пыл безудержный, удаль карамазовскую в кобуру спрятал.
Привязал дитё к белой берёзе. Заткнул ей рот грязной тряпкой. Сколько их тут, в лесополосе валялось. И грязных и очень грязных. Может быть, жениться, думал он. Изнасилую вот и женюсь. И она таинственно блестела восточными загадочными глазами. Не пожалеешь, женишься. Но сначала изнасилуй.
Пел соловей что есть мочи. Надорвался и затих.
Надо же, удивился он. Она удивлённая новым ощущением, мычала что-то ласковое, что-то обнадёживающее.
Когда он достал свой хорошо отточенный, проверенный в боевых точках клинок и уже подносил к горлу, она ещё на что-то надеялась.
И её вера, её надежда, её кроткая беззаветная любовь потрясли душу опытного педофила.
– 14-то хоть стукнуло? – хрипло выдавил он сквозь стиснутые зубы. Использованный презерватив жалким свидетельством ненужной победы лежал в траве. Не то, всё не то. О том ли мечтал я?! – Рвалось из горла. Она мигнула, слеза прокатилась по щеке. В будущем году и 14 будет, понял он скупой разговор щедрого женского сердца. Сделал женщиной – женись, падла, вспомнилось, как говаривала бабка после четвёртой рюмки. Золотая женщина, золотое сердце.