Эпизод первый
«Шпага барона»
1
Петроград. Зима 1916 года
Яд внутрь пирожного она пыталась класть как можно аккуратнее, но руки тряслись так, что большая часть стрихнина просыпалась на пол.
– Долго ты там, красотуля? Кудысь пропала-то?
– Иду-иду, Григорий Ефимович. Уже иду! Пирожные вот только прихвачу и иду.
Времени колдовать с остальными эклерами уже не оставалось. Она густо посыпала поднос стрихнином и, поднеся к самым глазам, попыталась понять, как все это выглядит. Стрихнин был противного желтого цвета. В принципе, он вполне мог сойти за такой вот кондитерский изыск. Тем более, что в спальне довольно темно.
Она перехватила поднос поудобнее, а прежде, чем шагнуть в кабинет, заставила губы растянуться в улыбке. Та оказалась такой же фальшивой, как стрихниновая обсыпка на эклерах.
– Заждались, Григорий Ефимович? А вот и я! Вот и я! Пирожные вам принесла. Пейте, Григорий Ефимович, чай с эклерчиками – я знаю, вы их любите.
Прошлепав по полу босыми ступнями, она нырнула назад под одеяло. Глаз на старика старалась не поднимать. Если и было на свете что-то, что она ненавидела по-настоящему, то сейчас оно лежало, развалившись на постели, широко раскинув жилистые мужицкие ноги, и грязными ногтями почесывало торчащее из-под рубахи пузо. Она мечтала о том, как старик умрет, несколько месяцев подряд. И сейчас, когда до вожделенного момента оставалось совсем чуть-чуть, она боялась, что если поднимет на него глаза, то чертов провидец просто прочтет в них свою судьбу и откажется глотать отравленные пирожные. А может быть, наоборот, заставит съесть пирожные ее. И тогда все будет зря.
Ее пошедшая под откос жизнь, ее пропитанное кислым мужицким запахом тело, теплая сперма, стекающая сейчас по ее ногам – все, все, все, все будет совсем, совсем, совсем зря.
– Хорошие у тебя пирожные.
– Кушайте еще.
– А ты что же?
– Не хочу пока, Григорий Ефимович. Кушайте вы.
Он тщательно прожевывал каждое из пирожных, а потом глотал с этаким омерзительным гулким звуком. Гуммм – и еще один эклер проваливался вовнутрь. Он стряхивал крошки с редкой бороденки и брал следующий. А она лежала головой у него на груди и ждала, когда же яд начнет действовать.
– Ты чего притихла, красотуля?
– Лежу вот, думаю.
– Думаешь, красотуля? Это о чем ж?
– О нас, Григорий Ефимович. Вы принесли бумагу, которую обещали?
Он протянул руку, взял с подноса последнее пирожное, не торопясь его прожевал и погладил ее по голове. А может, просто вытер ладонь об ее волосы.
– Вот гляжу я на тебя, красотуля: умная ты баба. А как выпью, думаю: красивая ты баба! Чего тебе эта бумага-то, а?
– Вы ее принесли? Или не принесли?
– А ты мне уд еще полижешь, как давеча? Или не полижешь?
– Григорий Ефимович! Вы же обещали никогда об этом не упоминать!
– А я и не упоминаю. Чего тут упоминать? И бумагу я твою принес. Коли ты меня по-людски попросила, отчего ж не принести?
– Григорий Ефимович, а где она, эта бумага?
– Бумага-то? Так известно где, в шубе у меня лежит. В кармане. В газету завернута. Как ты, красотуля, и просила.
Она вздохнула: ну вот и все. На мгновение зажмурилась, а потом обеими руками уперлась в кровать и стала не спеша подниматься.