Послевоенный Севастополь. Поздняя осень. У разбитого вокзала готовый к отходу поезд Севастополь – Москва. Это был не комфортабельный, но зато веселый поезд. И проводы теплые, памятные, железные объятия, неловкие, но крепкие поцелуи, чарочка (уже не «наркомовская», а подручная) – прощались с флотом, службой и морем.
Поезд медленно выбирался из черты города – он шел близ бухты, по Корабелке, где добрую сотню лет селились отставные матросы, кондукторы и боцманы. Поезду махали стар и млад: здесь, как уверяют местные жители, даже мальчишки чуть ли не с грудного возраста начинают носить тельняшки.
Когда поезд выходил к Черной речке и напротив открылись скалы, в которых в незапамятные времена были вырублены кельи пещерного монастыря, какой-то матрос попросил у друга бескозырку, вылез на крышу вагона, снял с головы свою и начал двумя «писать». Сейчас уже никто не знает вылившихся из уст матроса горячих слов – их не занесли, как говорили в старину, в «шканечный журнал». Но, как передают, матрос, писавший двумя бескозырками с крыши вагона, наказывал оставшимся на флоте беречь честь моряцкую, не забывать, где они находятся… Написав, матрос «поставил точку» и ждал, ответят ли корабли. Ждали все, кто ехал в этом поезде, – многие стояли у окон, устремив взоры на Северную бухту – там на рейде стояли корабли.
Поезд уже проскакивал Инкерманскую долину, а ответа еще не было. Что случилось? Может быть, прозевали сигнальщики кораблей? Нет, такого еще не бывало на флоте! А поезд вот-вот пересечет Инкерманскую долину, возьмет чуть-чуть влево и затем выйдет на прямую. А там курс на норд – и прощай, Севастополь. Пойдут туннели, и кораблей больше не увидеть!
По вагонам – шепот: «Что же такое, почему не отвечают?»
И вдруг с учебного крейсера, стоявшего ближе всех к Инкерману, пошел семафор: «От имени личного состава Черноморского флота» и т. д.
По вагонам – вздох. «Братцы, – слышалось в коридоре, – ответил фло-от. Счастливо, говорят, добраться до родных причалов! Держите, говорят, высоко честь флота. Матрос – везде матрос!»
…Поезд выскочил из туннеля, замедлил ход у полустанка Мекензиевы Горы. Это место часто появлялось в 1941 году в сводках Совинформбюро во время штурма Севастополя. Кое-кому из демобилизованных пришлось хлебнуть здесь «по завязку». И на этом крохотном, но героическом полустанке поезду, вернее пассажирам его, были выказаны честь и тепло чувств.
Но ни этот полустанок, ни ежеминутное отдаление от города, с которым сроднились за годы службы, за годы тяжелой войны, не изымали из памяти всего того, что составляло суть жизни последнего десятилетия.
В глазах все еще держался разрушенный, горящий Севастополь. Хотя на улицах его давно не было ни битого кирпича, ни скрюченного железа, ни хрупавшего под ногами стекла – все это было убрано еще в сорок четвертом, вскоре после освобождения, – город все еще лежал в развалинах.
Правда, кое-где появились вывески и фанерные стрелы-указатели: там-то такое-то учреждение. Зайдешь, подвал подвалом, только расчищено, да побелено, да пол настлан, столы расставлены, телефоны проведены, кабинеты начальникам выгорожены, и «пишет губерния».