Когда он приехал в родную усадьбу, была тёмная беззвёздная ночь. В доме все спали. У калитки дремал ночной сторож. По двору, привязанная на цепь, бегала большая лохматая собака, и железный блок визжал, пробегая по туго натянутой проволоке.
На окрик приезжих сторож Пахом не сразу отворил калитку. За долгие годы окарауливания дома, насколько помнит Пахом, никто не смел стучаться в ворота Березинского дома поздно ночью.
– Кто там? – спрашивал сторож.
– Отвори… отопри!.. – слышался в ответ незнакомый грубый голос.
Старик смотрел в щель калитки и молчал. Лохматый пёс бросился к калитке и неистово лаял.
– Отворите же, что вы там!.. – услышал Пахом раздражённый голос, и ему показалось в этом голосе что-то знакомое.
– А кому отпереть-то?
– Это я – Юрий Сергеевич!..
Сторож отпер калитку. Перед ним стоял жандарм в шинели и в белой фуражке, а рядом с жандармом Пахом увидел молодого барина Юрия Сергеевича.
– Здравствуйте, барин! Не узнал я вас… Уж простите…
Тележку пара замученных лошадей втащила во двор, а Юрий Сергеевич и жандарм вошли на крыльцо дома.
Красная полоска света протянулась в раскрытую дверь сеней и переползла через тёмный и грязный двор.
Собака лаяла. Кучер возился с чемоданами, отвязывая их от задка тележки. Сморщенная, сгорбленная старушка в тёплой кофте всплеснула руками, и подсвечник со свечой вылетел из её рук.
– Батюшка!.. Юрочка!.. – только и воскликнула она.
– Ах, ты, бабушка!.. Как же это ты!?. – проворчал жандарм, отыскивая на полу свечу.
Когда свеча была вновь зажжена, Юрий Сергеевич и жандарм прошли в переднюю. Дождевая вода струилась с их одежды, оставляя тёмные пятна на чисто вымытом крашеном полу.
– Юрочка… Мамаша-то спит!.. – тихо говорила няня.
– Ну, хорошо, няня… Чайку бы, а то озябли мы и промокли…
В столовой тикали часы. В углу у часов сидел жандарм. Промокшая на дожде шинель холодила его, и он не знал, что делать. Его спутник, которого он всю дорогу называл «поднадзорным», ушёл в соседнюю комнату. Жандарм слышал, как кто-то за дверью воскликнул от радости, а «поднадзорный» старался кого-то утешить и сам как будто всхлипывал. Но эта интимная сцена не тронула сурового человека, давно привыкшего к слезам. В нём поднималось далее негодование на «поднадзорного».
– Зашёл вот и не выходит, – ворчал он, сурово посматривая на дверь.
Горничная и старушка-няня накрывали на стол, и звон посуды и ложек приятной музыкой отзывались в ушах жандарма. От всей комнаты и стола веяло домовитостью и уютом, и казалось, что вот сейчас сюда внесут кипящий самовар, на тарелках расставят вкусные закуски. Ему давно не приходилось видеть такой мирной домашней обстановки, – обстановка казарм давно уже сгладила в нём воспоминания о другой, домашней жизни.
– Господин жандарм, барин приказал вам пройти вот сюда, наверх, – обратилась к жандарму няня и указала рукою куда-то на дверь.
В руках старушки светилась свеча.
Звеня шпорами, жандарм двинулся за старухою в соседнюю комнату, поднялся по лестнице в «мезонин», две обширные комнаты которого спокон века назывались «детской». Старушка поставила на стол свечу и тихим голосом проговорила:
– Сейчас мы вам и чайку принесём, и покушать чего-нибудь…
И от слов старушки на жандарма повеяло теплом.