Когда прогудела труба в городе Вольгинске[1]? Нетрудно сказать.[2]
Летом, на седьмой неделе, в то семилетие, что протекало между тремя миллениумами-плывунами, в которые по Волге мало кто верил, но погудели многие: где-то между тысячелетием крещения Руси, близняшным приливом двадцать первого века и тысячелетним юбилеем Казани.[3]
А точнее никто не скажет, ведь не было от трубы ни гула, ни грохота, и не слышали ничего ни первые лица города, и не дрогнули даже ни толстые животы, ни крутые задницы, ни выдающиеся члены самых важных собраний, клубов и диаспор[4]. Ибо была труба не видна никому из жителей Вольгинска, а нашел ее гидротехник по имени Муса[5] – там, где была сокрыта она, – в подвале дома номер девять по улице Завражной.
Звали же Мусу просто Мусой – звали все: и знакомые, и соседи, поскольку был он из волжских татар, или мишарь[6]. А по отчеству и фамилии никто не звал, и сам Муса улыбался, если спрашивали, и словно бы шутя отмахивался, когда настаивали, – потому, объясняя, что целиком имена мишарские непереносимы и на самый бойкий русский язык. И с Мусой не спорили долго, а, наоборот, делались веселее – особенно узнавая, что жену его зовут Миниса Сисятовна, а дальнюю, но богатую родственницу из Казани – Венера Мукадясовна[7]. И если, случалось, Муса выпивал водки с добрыми друзьями, и накрывало выпивавших теплой волной глубокого разговора, Муса начинал посмеиваться, говоря, что даже среди званых гостей не стоит русскому произносить мишарские имена так, как они должны звучать, – а то выходит, будто ругаются матерно или читают вслух «Спид-Инфо»[8].
Муса ли добрался до трубы в продуманном розыске, труба ли просто попалась ему на глаза – этого никто не скажет.
Но известно, что на седьмой неделе того лета случилось небывалое – такое, чего не мог припомнить ни Муса, ни кто-либо из соседей его за все семь лет проживания в доме номер девять на улице Завражной. То есть, горячую воду после обыкновенного городского ремонта не подали в срок. Вместо нее на всех девяти этажах краны принялись вдруг выхаркивать теплую темно-рыжую жидкость жуткого запаха. И не один вечер, а семь дней и ночей вытекала она, клокоча, сколько ни сливали ее на всех девяти этажах, – карминная по утрам, в полночь – бурая, как бы цвета спекшейся крови; и сколько ни звали слесарей – никто не пришел.
А на седьмой день, к вечеру, нашла дурнота и на самых тихих старух, и зашипели они и закашляли во дворе под шелестящими тополями.
«Нехороший излив, – зашептали они. – Ни горяч, ни холоден. День и ночь теплый. Не беда бы, если б был холоден или горяч. А как тепл, – значит, не только Волга, но и притоки все воссмердели…».[9]
И кто-то уже заспешил к Мусе уговаривать его взломать подвальные двери, чтобы самим добраться до труб, а некоторые стали подбивать соседей выступить всем домом и взять в осаду жилищную контору. Но до безобразия не дошло. Пошумев, разошлись. А наутро упругой, уверенной струей ударил из труб надежный, привычно дымчатый кипяток.
Однако что-то, видно, разладилось в единственном подъезде дома номер девять.