Читать Исторические характеристики

Шрифт

Интервал

Сост.: А. А. Левандовский и В. Л. Семигин; вступит. статья А. А. Левандовского; подгот. текста и примеч. В. Л. Семигина.

* * *

Публикуемые тексты Т. Н. Грановского приближены к нормам современного русского языка. Имена и географические названия приводятся в авторском написании, века – римскими, годы – арабскими цифрами. Явные ошибки исправлены без оговорок. Все подстрочные примечания в текстах принадлежат Т. Н. Грановскому.

Составители сборника выражают глубокую признательность П. Л. Котову, Д. А. Лунгиной, С. И. Лучицкой, Е. Н. Мухиной, А. Л. Смышляеву и Б. Л. Хавкину за помощь в подготовке данного издания.

Зачем нужна история, или Феномен Грановского

Вопрос: «Зачем нужна история?» – рано или поздно встает перед тем, кто к ней, к этой самой истории, относится хоть сколько-нибудь серьезно. Еще древние маялись… Ответов – целая россыпь, самых разных, нередко диаметрально противоположных. Для Тацита, например, история, должным образом изложенная, – бесценный учитель жизни; Гегель, напротив, к подобным «урокам» относился с откровенной насмешкой, считая, что «бледный призрак истории» бессилен противостоять напору действительности… Выбор, в общем, богатый. Но в поисках истины я хотел бы обратить внимание читателя на одно произведение, совершенно не научное, но зато в высшей степени художественное.

Речь идет о рассказе А. П. Чехова «Студент». Предельно кратко напомню его сюжет: студент духовной академии, приехавший погостить к отцу, сельскому дьячку, бесцельно бродит по окрестностям родной деревни. Антураж самый чеховский: глушь, безлюдье, пронизывающий холодный ветер; в памяти – простудившийся отец, кашляющий на печи, босая мать, занятая скудным хозяйством… Настроение – соответствующее: героем владеет тоска безысходности, тоска, поистине, космическая или, по меньшей мере, историческая… «…Пожимаясь от холода, студент думал о том, что точно такой же ветер дул и при Рюрике, и при Иване Грозном, и при Петре, и что при них была точно такая же лютая бедность, голод, такие же дырявые соломенные крыши, такая же пустыня кругом, мрак, чувство гнета – все эти ужасы были, есть и будут, и оттого, что пройдет еще тысяча лет, жизнь не станет лучше. И ему не хотелось домой»[1].

В таком-то ужасающем настроении студент подсаживается погреться к костерку, разведенному на огородах, и вступает в разговор с их хозяйками – вдовой и ее придурковатой, забитой мужем дочерью. Собственно, это даже и не разговор… Героя, очевидно, неожиданно для него самого, повело на монолог: он начинает вспоминать «точно такую же холодную ночь» в Гефсиманском саду – ночь начала крестных мук Христовых, ночь предательства Иуды и отречения Петра. Именно об этом, о предсказанном Христом отречении, о скорби не выдержавшего испытания апостола, о его душевных терзаниях и рассказывает студент, не столько даже бабам, сколько самому себе: «И исшед вон, плакася горько…» И вдруг видит: плачут и бабы… Значит, коли так, эта история тронула их – и дело не в его, студента, красноречии: то, что много веков назад происходило с одним из учеников Христа, находит в душе слушательниц живой отклик – все это герой рассказа осознает, попрощавшись с бабами и уходя от костра. Уже в совершенно другом настроении… «И радость вдруг заволновалась в его душе, и он даже остановился на минуту, чтобы перевести дух. Прошлое, думал он, связано с настоящим непрерывною цепью событий, вытекавших одно из другого. И ему казалось, что он видел оба конца этой цепи: дотронулся до одного конца, как дрогнул другой»