Читать Невероятное путешествие мистера Спивета - заметки
Сноски
1
Добро пожаловать в столицу! (фр.)
2
очень устали (фр.)
3
Как много багажа! Боже мой! Это невероятно, не правда ли? (фр.)
4
Да-а-а-а! Ребенок! (фр.)
Вставки
1
Я постоянно боролся с поразительным уровнем энтропии в моей крохотной спальне, битком набитой отложениями жизни картографа. В их число входили: геодезические приборы, старинные телескопы, секстанты, мотки бечевки, банки с воском, компасы и притулившийся на письменном столе скелет воробья (в момент моего рождения о кухонное окно насмерть разбился воробей. Орнитолог из Биллингса восстановил рассыпавшийся скелет, а я получил второе имя).
Скелет воробья. Из блокнота З214
2
И, думаю, была совершенно права.
Каждый инструмент в моей комнате висел на строго отведенном месте, а на стене за каждым прибором я начертил его контуры и подписал название – как бы эхо самого инструмента. Таким образом, я всегда знал, чего недостает и куда это надо поместить.
Однако даже при такой системе что-то падало, что-то ломалось, а на полу скапливались груды мусора, сбивая меня с толку. Мне было всего двенадцать, но путем наблюдения за тысячами закатов и рассветов, рисования и перерисовывания тысячи карт, я уже успел впитать жизненно важную концепцию, что все рано или поздно приходит в упадок и убиваться по этому поводу глупо.
Моя комната не была исключением. Нередко, просыпаясь посреди ночи, я обнаруживал у себя в постели чертежные принадлежности, которыми полночные духи пытались зарисовать мои сны.
Схема моего сна. Из блокнота З54
3
Самую первую свою карту я нарисовал как раз с этого самого крыльца.
В то время я считал, что здесь приведены полезные инструкции, как забраться по старой растрескавшейся горе Хамбаг на небо и пожать руку Господу Богу. Глядя назад, могу добавить, что неуклюжесть и низкое качество карты объясняется не только нетвердой рукой младости, но и тем, что я тогда не понимал: карта места отличается от самого этого места. В шесть лет ребенку несложно перепутать мир карт с реальным миром.
4
Сказать по правде, я был заинтригован телефонным звонком ничуть не меньше Грейси, поскольку на самом деле у меня всего два друга:
1) Чарли. Светловолосый паренек на класс младше меня, всегда готовый помочь мне в любой картографической экспедиции, лишь бы подняться в горы, подальше от трейлера в Южном Бьютте, где его мамаша целыми днями просиживает в кресле на траве и поливает свои огромные ножищи из садового шланга. Чарли словно бы родился наполовину горным козлом: непринужденнее всего он себя чувствует, когда стоит на склоне под углом в сорок пять градусов, а то и больше, и держит ярко-оранжевую рейку, пока я делаю замеры с другого конца долины.
2) Доктор Терренс Йорн. Профессор энтомологии из Монтанского университета в Бозмане, мой наставник. Доктор Клэр представила нас друг другу на пикнике Юго-западного монтанского энтомологического общества. До того, как я познакомился с доктором Йорном, там была скука смертная. Мы с ним три часа кряду беседовали о долготе и широте над тарелками с картофельным салатом. Это доктор Йорн убедил меня (за спиной моей матери) подать работы в «Сайнс» и «Смитсониан». Я думаю, в определенном смысле его можно назвать моим научным отцом.
Теодолит Джимни. Доктор Йорн подарил мне этот теодолит после моей первой публикации в журнале Смитсоновского института.
5
Определение подвидов орегонского жука-скакуна Cicindela purpurea. Из блокнота К23
Я еще не показывал эти рисунки доктору Клэр. Она меня не просила их делать, и я боялся, она опять рассердится за вторжение в область ее научных интересов.
6
Еще у нас был мой младший брат, Лейтон Хауслинг Спивет, единственный мальчик в роду Спиветов за пять поколений, не носивший имени Текумсе. Но Лейтон погиб в прошлом феврале из-за несчастного случая с ружьем, о котором теперь никто даже не упоминает. Я тоже там был, проводил измерения звука выстрелов. Я не знаю, как это произошло.
Выстрел #21. Из блокнота С345
После этого я прятал его имя во всех моих картах.
7
Отец Реджинальда (то есть мой прапрадедушка) увидел свет где-то под Хельсинки и сперва звался Терхо Сиева, что по-фински означает примерно «Мистер Симпатичный Желудь». Должно быть, он испытал истинное облегчение, когда иммиграционные чиновники на Эллис-айленд переврали его имя и написали в документах «Терхо Спивет» – и так благодаря неверному взмаху пера родилась новая фамилия. По пути на запад, на рудники Бьютта, Терхо остановился в одном захудалом салуне в Огайо и там услышал, как какой-то пьянчуга (по собственным уверениям – наполовину навахо) излагает весьма красочную историю о великом воине из племени шауни по имени Текумсе. Когда рассказ дошел до последней схватки Текумсе с Бледнолицым в битве при Темзе, мой прапрадед, даром что суровый финн, тихо заплакал. В той битве, после того, как две пули пронзили Текумсе грудь, солдаты генерала Проктора скальпировали его и обезобразили тело до полной неузнаваемости, а потом бросили в общую могилу. Терхо вышел из салуна с новым именем для новой земли.
По крайней мере, так рассказывали у нас в семье – с этими фамильными преданиями никогда нельзя быть ни в чем уверенным.
8
«У каждой комнаты есть своя атмосфера».
Это я узнал от Грейси, когда пару лет назад она на короткий период увлеклась чтением ауры у всех окружающих. Атмосфера, которую ты ощущал, входя в Ковбойскую, омывала тебя волнами ностальгии по Дикому Западу. Отчасти тому причиной был запах: старая кожа вся в пятнах от виски, душок дохлой лошади от индейского одеяла, плесень на фотографиях – но за всем этим стоял аромат растревоженной пыли прерий, как будто ты шагнул на поле, по которому только что промчался отряд ковбоев: стук копыт, мускулистые загорелые руки всадников – а теперь клубы пыли медленно оседают запоздавшим свидетельством того, что человек и конь пронеслись и исчезли, оставив по себе только эхо. Войдя в Ковбойскую гостиную, ты чувствовал, будто пропустил что-то важное, будто мир едва успел стихнуть после буйных событий. Печальное чувство – и таким же было выражение на лице моего отца, когда после долгого рабочего дня он усаживался в любимой комнате.
9
Мыльный Уильямс как векторы движения. Из блокнота С46
10
Отец пьет виски с поразительной регулярностью. Из блокнота С99
11
Краткая история нашего телефонного шнура
Грейси давно уже пребывала в фазе, когда частенько говорила по телефону весь вечер – туго натянутый шнур шел из кухни через столовую, вверх по лестнице, через ванную комнату и в спальню Грейси. С ней аж истерика приключилась, когда отец отказался установить телефон у нее. Но несмотря на все скандалы, он только и сказал: «Да у нас весь дом развалится, если мы притронемся к этой штуковине» – и вышел из комнаты, хотя никто в доме так и не понял, что он имел в виду. Грейси пришлось отправиться в Сэмов хозяйственный магазин в центре города и купить там пятидесятифутовый телефонный провод – из тех, что на самом деле, если уж возьмешься растягивать как следует, доходят до тысячи футов. И уж Грейси растягивала.
Шнур, который она со своим одиночеством растягивала до невероятной длины, теперь висел свернутым на маленьком зеленом крючке – отец приколотил его, чтоб было куда девать все эти бесчисленные петли и кольца.
– Этаким лассо можно лося за полмили свалить, – сказал отец, покачивая головой и загоняя крючок в стену. – Девчонка не может сказать все, что ей надо сказать, на кухне, так о чем она вообще треплется?
Отец всегда относился к разговорам как к работе, вроде как лошадь подковать – это делают не развлечения ради, а когда иначе не обойтись.
12
Что было удивительно в Лейтоне: он мог перечислить всех президентов США по порядку, а также их день и место рождения и имена домашних любимцев. И у него они все были выстроены по ранжиру в какую-то систему, которую я так и не расшифровал. По-моему, президент Джексон шел в списке четвертым или пятым, потому что был «крепкий парнем» и «ладил с ружьями». Меня всегда изумлял в брате этот проблеск энциклопедических наклонностей – он ведь во всех отношениях был типичнейшим мальчишкой с ранчо: обожал стрелять, сгонять скот в стадо и плеваться в жестянки на пару с отцом.
Вероятно для того, чтобы доказать, что мы с Лейтоном и правда родственники, я осаждал его бесконечными вопросами, проверяя знание Особой Темы.
– А кто твой самый нелюбимый президент? – поинтересовался я как-то раз.
– Уильям Генри Гаррисон, – без запинки отозвался Лейтон. – Родился 9 февраля 1773 года, на плантации Беркли в Виргинии. Держал козу и корову.
– А за что ты его не любишь?
– За то, что он убил Текумсе. А Текумсе проклял его, и он сам умер через месяц прямо на службе.
– Текумсе его не проклинал, – возразил я. – И уж тем более Гаррисон не виноват, что умер.
– Еще как виноват, – убежденно заявил Лейтон. – Когда умираешь, всегда сам виноват.
13
Одно из самых красивых изображений музея, какие мне только попадались, я нашел ни более, ни менее, как в журнале «Тайм», который мы с Лейтоном как-то пролистывали, лежа на животах под рождественской елкой в 6:17 утра. Тогда мы не знали, но это было последнее Рождество, в которое нам суждено было вот так вот лежать вместе.
Обычно Лейтон листал журналы со скоростью примерно страница в секунду, но тут я краем глаза успел заметить фотографию, которая заставила меня перехватить его руку и остановить непрестанное мелькание листов.
– Ты что? – возмутился Лейтон с таким видом, точно сейчас меня ударит. Характер у него был бешеный – а отец одновременно осуждал и подстрекал его в этой своей типичной манере: не говорить ничего, зато ожидать многое.
Но я ничего не ответил, так заворожила меня фотография: на переднем плане был выдвинутый из большого шкафа ящик, а в нем, подставленные камере, три засушенные гигантские африканские бычьи лягушки – Pyxicephalus adsperus – с вытянутыми, точно в прыжке, лапками. А сзади тянулся куда-то вглубь бесконечный коридор из многих тысяч таких же пыльных металлических шкафов, таивших в себе миллионы экземпляров. Западные экспедиции конца девятнадцатого века собирали черепа шошонов, панцири броненосцев, гигантские шишки, яйца кондоров – и отсылали все эти сокровища на восток, в Смитсоновский музей: на конях, дилижансами, а впоследствии и поездами. В суматохе сборов многие из присланных образцов даже не были толком классифицированы и теперь покоились где-то здесь, в недрах бесконечных шкафов. При виде фотографии мне остро захотелось ощутить то неведомое, что чувствуешь, заходя в такие архивы.
– Ты просто идиот! – сердито заявил Лейтон и дернул страницу так сильно, что она надорвалась, прямо по коридору.
– Прости, Лей, – сказал я и отпустил страницу – но не изображение.
Надорвалось вот так, только на самом деле сильнее и по-настоящему.
14
Спенсер Ф. Бэйрд входил в пятерку моих фаворитов. Его жизненной миссией было собрать в закромах Института все возможные образцы флоры и фауны, археологические находки, наперстки, протезы и все остальное. Он увеличил коллекцию Смитсоновского музея с 6000 до 2,5 миллионов экспонатов, а умер в Вудсхолле, глядя на море и, верно, размышляя, почему нельзя и его добавить к своей коллекции.
Еще он входил в число основателей клуба «Мегатерий», названного в честь вымершего вида гигантского ленивца. Клуб этот просуществовал очень недолгое время в середине девятнадцатого века, собрав под своим крылом многих вдохновенных молодых ученых. Члены клуба обитали в башнях Смитсоновского музея: днем они изучали науки под бдительным оком Бэйрда, зато ночью распивали хмельной гоголь-моголь и дурачились с бадминтонными ракетками среди музейных экспонатов. Воображаю, как эти ученые буяны говорили между собой о происхождении жизни, коммуникативных системах и локомоции! Как будто Мегатерии вобрали в себя из музейных залов могучий запас кинетической энергии – после чего Бэйрд выпустил их в вольное плавание и они, вооруженные сачками и бадминтонными ракетками, отправились на запад, дабы внести свой вклад в пополнение научного знания.
Когда доктор Клэр рассказала мне о клубе «Мегатерий», я молчал три дня подряд – скорее всего, от зависти и обиды, что линейное течение времени не позволяет и мне вступить в их ряды.
– А нельзя нам основать клуб «Мегатерий» тут, в Монтане? – спросил я, наконец нарушив молчание в дверях ее кабинета.
Она посмотрела на меня и сдвинула очки на нос.
– Мегатерии вымерли, – загадочно ответила она.
Megatherium americanum. Из блокнота З78
15
Эти похожие на виселицы черные скелеты испещряют холмы над Бьюттом, точно надгробья мертвых рудников. Лежа под ними, можно слышать, как завывает в железных креплениях ветер. Мы с Чарли, нарядившись пиратами, соревновались, кто скорее взберется наверх, играя, будто мы матросы и лезем на мачту.
16
На что похожа нормальная семья ученых?
Подчас я гадал, как бы все обернулось, будь моим отцом доктор Йорн, а не Т. И. Спивет. Тогда мы с доктором Йорном и доктором Клэр могли бы обсуждать за обедом морфологию усиков насекомых и способы кинуть яйцо с Эмпайр-стейт-билдинг так, чтобы оно не разбилось. Была бы такая жизнь нормальной? В среде повседневного научного языка, вдохновилась бы доктор Клэр на собственную научную карьеру? Я давно заметил, что она поощряет меня проводить время с доктором Йорном, как будто он может исполнить ту роль, на которую не способна она сама.
Приспособление для кидания яйца с Эмпайр-стейт-билдинг (2‑ое место на Научной Выставке)
17
Вранье.
Это Грейси предстояло скоро готовить. Доктор Клэр всякий раз собиралась взяться за стряпню, но в последнюю минуту вспоминала что-то важное и оставляла всю черную работу Грейси и мне. Оно и к лучшему. Доктор Клэр и в самом деле ужасно готовила. За время моей сознательной жизни она загубила двадцать шесть тостеров, то есть чуть больше двух в год. Один из них взорвался, да так, что обгорело полкухни. Когда она засовывала в тостер очередной кусок хлеба и тут же убегала, вспомнив о чем-то важном, я тайком поднимался к себе и приносил график, отражавший судьбу каждого тостера, наиболее яркие моменты его карьеры, а также время и обстоятельства досрочной кончины.
№ 21 Взорвался 4.05.04 во время поджаривания цельнозернового хлеба
Потом я вставал в дверях ее кабинета, прижимая карту к груди, точно знак протеста. Примерно тогда дым уже просачивался в комнату, доктор Клэр чуяла запах гари, видела меня и издавала вопль раненого койота.
– Просто чудо, что дом еще стоит, пока эта женщина у плиты, – частенько говаривал отец.
18
Подробности из «Грейси лущит кукурузу № 6». Блокнот С457
Должен добавить, этот урожай оказался просто превосходным: всего семь плохих початков из восьмидесяти пяти – хотя теперь из-за напыщенного идиотства Грейси данные оказались недостоверными.
19
Расстояние между «Там» и «Здесь». Из блокнота З1
Вот одна из причин, почему я в раннем детстве так часто мочил постель: я боялся, что живущий у меня под кроватью злобный птеродактиль – которого я звал Ганга Дин и рисовал себе со смертоносным клювом и горящими выпученными глазами – намерен прикончить меня именно сегодня ночью, если я встану в туалет. Так что я все сдерживался, сдерживался, а потом не мог сдержаться, и простынка у меня становилась сперва горячей и мокрой, а потом мокрой и холодной. А я лежал под одеялом, замерзший, зато живой, и утешался мыслью, что Ганге Дину сейчас здорово капает на голову (отчего он становится еще злее и голоднее). Тем не менее, теперь я уже не верю в Ганга Дина, так что совершенно не могу объяснить, почему со мной все равно иногда такое случается. Жизнь полна маленьких загадок.
20
21
– Мам, а я могу заразиться СПИДом в траве? – спросил Лейтон как-то раз прошлым летом.
– Нет, – ответила доктор Клэр. – Только пятнистой горной лихорадкой.
Они играли в манкалу, а я сидел на диване и рисовал топографические линии.
– А траву заразить СПИДом я могу? – не унимался Лейтон.
– Нет.
Щелк-щелк-щелк – камешки ложились в деревянные лунки.
– А у тебя когда-нибудь был СПИД?
Доктор Клэр подняла голову.
– Лейтон, что ты все о СПИДе?
– Не знаю, – сказал Лейтон. – Просто не хочу им болеть. Анджела Эшфорд сказала, что это очень плохая болезнь и что у меня она скорее всего уже есть.
Доктор Клэр посмотрела на Лейтона, все еще сжимая в руке камешки.
– Если Анджела Эшфорд еще когда-нибудь тебе такое скажет, ответь ей, что даже если она испытывает неуверенность в себе оттого, что родилась маленькой девочкой в обществе, оказывающем на маленьких девочек непомерное давление и требующем от них соответствия определенным физическим, эмоциональным и идеологическим стандартам – многие из которых неуместны, нездоровы и просто губительны – это еще не значит, что она должна переадресовывать внушенное ей недовольство собой на такого славного мальчика, как ты. Возможно, ты невольно и являешься частью ее проблем, но отсюда не следует, что ты от этого перестаешь быть славным и воспитанным мальчиком, и уж тем более – что ты болен СПИДом.
– Не уверен, что я это все запомню, – покачал головой Лейтон.
– Ладно, тогда скажи Анджеле, что ее мама – пьяная жирная корова.
– Это я могу, – обрадовался Лейтон.
Щелк-щелк-щелк – застучали камешки.
22
Сколько я себя помню, между родителями на Коппертоп-ранчо всегда шла подспудная позиционная война. Как-то доктор Клэр отгородила веревкой весь сеновал во время массового выполза личинок семнадцатилетних цикад. Отец пришел в такую ярость, что неделю обедал, не слезая с седла.
Зарисовки слов на крыльях цикад. Из блокнота К15
Он же в свою очередь (нарочно или случайно – вопрос еще открыт и активно дебатируется) запустил коз в загон, где лежали половинки апельсинов, в которых доктор Клэр выращивала специально вывезенных из Японии цитрусовых долгоносиков. Бедные, бедные долгоносики! Проехать три тысячи миль через Тихий океан – только для того, чтоб пойти на корм тупым монтанским козам.
Отец примерно так и извинялся перед доктором Клэр: «Это ж просто тупые козы», – заявил он, вертя в руках ковбойскую шляпу. – «Просто тупые. Вот и все».
Пожалуй, моим любимым наблюдательным пунктом на ранчо был тот самый забор прямо посредине: за спиной заросли высокой травы и дом (в котором затворилась у себя в кабинете доктор Клэр), а впереди поля, коровы и козы, как заведенные жующие своими тупыми пастями. Взгромоздившись на этот забор, ты особенно четко понимал, что наше ранчо, в первую очередь, большой компромисс.
23
После смерти Лейтона Очхорик на несколько месяцев как с цепи сорвался – бегал целыми днями вокруг заднего крыльца, обшаривал взглядом горизонты и грыз железные ведра, обдирая пасть до крови. Я молча наблюдал за его страданиями, не зная, что сделать и что сказать.
Потом как-то в начале лета Грейси взяла его на длинную прогулку – совсем бы обычную прогулку, но она сплела ему на шею венок из одуванчиков, а еще они некоторое время вместе сидели под тополем. Вернулись они с выражениями нового взаимопонимания на лицах. Очхорик перестал грызть ведра.
С тех пор все мы использовали его на свой лад. Когда тебе становилось совсем уж грустно и одиноко, ты вставал из-за стола и щелкал языком – не совсем, как Лейтон, но довольно похоже – и для Очхорика это был сигнал бежать за тобой на поля. Он вроде бы вовсе не возражал, что его так используют. Мало-помалу он смирился с утратой хозяина. Кроме того, такие одинокие прогулки позволяли ему вовсю предаваться любимому занятию: ловить пастью светлячков, Photinus pyralis. Иной раз в конце июля эти светлячки вспыхивали синхронно, точно управляемые каким-то божественным метрономом.
Синхронность свечения монтанских Photinus pyralis. Из блокнота К62
24
Когда сталкиваешься с Текумсе Илайей Спиветом, всякий раз приходится вроде как лишний раз выдохнуть. Глядя на его обветренное лицо, на то, как торчат из-под пропитанной потом шляпы пряди черных с проседью волос, ты замечал следы размеренного сезонного круговорота жизни: объездка коней летом, клеймление весной, сбор скота осенью, открывание и закрывание одних и тех же ворот круглый год.
Так оно и шло: ты не оспаривал монотонность открывания и закрывания ворот. И все же меня всегда подмывало провести расследование – распахнуть следующие ворота, сравнить, насколько отличается скрип их петель от наших.
Скрип других петель по сравнению с нашими
Отец упорно открывал и закрывал одни и те же ворота, и, учитывая его фанаберии – Ковбойскую гостиную, странные старомодные метафоры, настоятельные требования, чтобы все члены семьи во время каникул и отпусков писали друг другу письма (собственные его письма были не длиннее двух фраз), – несмотря на все это, мой отец был самым практичным и трезвомыслящим человеком, какого я только знал.
А в придачу еще и самым мудрым. И еще я твердо знал – тем смутным, но предельно точным чутьем, каким дети иной раз понимают что-то о своих родителях и какое не имеет отношения к обычному внутрисемейному уважению, – что мой отец один из лучших в своем деле, во всей юго-западной Монтане. Это сквозило во всем – в его взгляде, рукопожатии, манере держать лассо. Он не настаивал и не давил, но решительно сообщал миру, как оно должно быть – и как будет.
25
Доктор Экман на всех своих схемах рисовал одно и то же лицо. Интересно, кто ему позировал и не устал ли тот принимать так много разных выражений.
26
Этот вопрос вызвал во мне следующие мгновенные реакции:
1) Я пришел в восторг от того, что меня сейчас попросят помочь, поскольку, если не учитывать несколько рутинных заданий по всякой мелочи, отец давно уже пришел к выводу, что я, как и Очхорик, на ранчо не помощник. Помню, как во время клеймления скота я смотрел в окно, как отец работает на полях, и хотел натянуть сапоги и присоединиться к нему, но незримая черта уже была проведена, и я знал: переступать ее нельзя. (Кто провел эту черту? Он или я?)
2) И в то же время этот вопрос поверг меня в неизмеримую печаль: владелец ранчо спрашивал единственного оставшегося у него сына, поможет ли тот ему с обычной ежедневной работой. Такого не должно быть. Сыновьям положено всю жизнь трудиться на отцовской земле, с детства перенимая навыки, чтобы в конце концов получить от стареющего патриарха все бразды власти – предпочтительно где-нибудь на вершине холма в час заката.
27
Монография принадлежала перу мистера Петра Ториано и была озаглавлена «Преобладание лоренцевых червоточин на американском Среднем Западе, 1830–1970». Я пришел в такой восторг от находки, что тайком припрятал коричневую папку с драгоценным содержимым в туалете, чтоб точно снова ее найти. Однако, вернувшись в архив на следующей неделе, папки не обнаружил.
28
Название работы гласило:
29
С тех пор я выработал новый термин «стенпок»:
Стенпок – сущ., любой взрослый, упорно не желающий выходить за пределы сугубо служебных обязанностей и не проявляющий никакой склонности к незаурядному и невероятному.
Если бы все в мире были стенпоками, мы бы до сих пор жили в Средневековье, во всяком случае, в научном смысле.
Без теории относительности. Без пенициллина. Без печенья с шоколадными крошками. Без рудников в Бьютте. Вот ведь ирония, что мистер Стенпок, давший свое имя этому явлению, преподает естествознание – предмет, который, как мне всегда казалось, должен воспитывать в детях способность изумляться.
30
Из лабораторной работы 2.5, «Соленость пяти неизвестных жидкостей»
31
Избранные стадии облысения у мужчин. Из блокнота С27
Не все мужчины так ужасны
Например: доктор Йорн. Он мужчина, однако любознательностью не уступит доктору Клэр. Как-то мы с ним три часа обсуждали, кто бы победил в честном бою – полярный медведь или тигровая акула (на отмели глубиной в четыре фута, при свете дня). Но доктор Йорн живет в двух часах езды от нас, а я не умею водить машину, так что учиться мужскому поведению могу только у ковбоев да мистера Стенпока.
32
Сбор скота, сбор скота: стук копыт по мягкой земле, дребезжание задетой рогами колючей проволоки, запах навоза и коровьих шкур с примесью странных ароматов мексиканской кожи. По утрам, перед тем как отправляться на работу, мексиканцы смазывают седла какой-то мазью, которую передают по кругу в черной коробочке размером с кулак. А после трудового дня приходят к дому и стоят на крыльце, тихо переговариваясь меж собой и сплевывая на гардении со странной деликатностью, которая в них выглядит совершенно естественно. Доктор Клэр в несвойственном ей припадке женского гостеприимства подает им лимонад и имбирное печенье. Они любят такое печенье. Я думаю, они именно за ним и приходят постоять на крыльце – за имбирным печеньем, которое так бережно, точно драгоценный амулет, берут загрубелыми руками и откусывают маленькими кусочками.
Я поймал себя на том, что гадаю: если меня не будет здесь осенью, когда мексиканцы будут жевать имбирное печенье – стану ли я скучать по этому ритуалу, что знаменовал начало осени ничуть не в меньшей степени, чем опадание листьев. Стану ли тосковать по нему, даже если всегда наблюдал этот ритуал лишь со стороны?
33
На карте, нарисованной Одним Быком, время течет слева направо. Добавление четвертого измерения, равно как и небрежность в использовании пространственных координат, меня, признаться, слегка нервировало, однако я старался плыть по течению. Для Одного Быка множественные временные точки могли существовать одновременно.
Странным последствием его смерти – наряду с церковью, и пустым домом, и тем, как дверь в его комнату всегда стояла полуоткрытой – стало то, что незавершенная карта на задней стенке пикапа накрепко засела у меня в голове. Мне бы так хотелось провести с ним еще хоть день, дорисовывая ее. Или пятьдесят. И пусть бы даже Лейтон ни разу не взялся за кисть, а просто сидел рядом, смотрел на меня, да хоть спал! Меня бы и это устроило.
34
За отцом водилась привычка: время от времени облизывать пальцы, точно перед каким-то делом, для которого нужна особая ловкость и хорошая хватка. Очень часто никакого дела вовсе и не было – просто навязчивый тик физического труда, как будто отец постоянно видел перед собой бесконечную череду работ. Даже растянувшись в любимом уголке перед телевизором со стаканом виски в руке, он никогда не расслаблялся до конца.
35
Серия водных диаграмм. Из блокнота З56
36
Помню, как в первый раз увидел записные книжки Чарльза Дарвина. Я лихорадочно рылся в его набросках, примечаниях на полях и отступлениях от темы в поисках момента озарения, той вспышки, что привела к открытию теории естественного отбора. Само собой, я не нашел такого четкого единого момента, да и не думаю, что великие открытия вообще когда-либо делались таким образом – скорее всего, обычно они являют собой череду проб и ошибок, исправлений и уточнений, в которых даже возглас «ага!» впоследствии будет пересмотрен и опровергнут.
Впрочем, одна страница в блокноте привлекла мое внимание – первая известная иллюстрация эволюционного древа, несколько раздваивающихся линий, ветвящихся наружу, только и всего, зачаточная форма образа, что нынче так хорошо знаком нам всем. Однако меня заинтересовал не рисунок, а строчка, которую Дарвин подписал сверху:
37
Черный прямоугольник. Из блокнота З57
38
Триангуляция Вонючки и копилки яда. Из блокнота С77
39
Ты один из нас, но ты не такой, как мы. Из блокнота З77
40
Этот поступок вроде бы нарушил четвертое правило Ковбойского кодекса Джина Отри, но отец вообще избирательно следовал и ковбойской этике, и Библии: ссылался что на то, что на другое только когда ему это подходило.
1. Ковбой никогда не стреляет первым в более слабого противника, не вступает с ним в драку и не пользуется своим преимуществом.
2. Он не берет назад своего слова и оправдывает оказанное ему доверие.
3. Он всегда говорит только правду.
4. Он мягок с детьми, стариками и животными.
5. Он не проповедует и не придерживается расистских или религиозно-нетерпимых идей.
6. Он всегда помогает тем, кто попал в беду.
7. Он работает на совесть.
8. Он чист в помыслах, выражениях, поступках и личных привычках.
9. Он чтит женщин, родителей и законы своей страны.
10. Ковбой – настоящий патриот.
41
Когда на ранчо приходил один из адвокатов, я заметил у него в саквояже, на самом верху, отчет коронера и перекопировал себе эту диаграмму, пока адвокат ходил вместе с отцом в амбар. Хотя использованный коронером шаблон для изображения головы похож скорее на матерого русского шпиона, чем на десятилетнего мальчика, мне кажется, Лейтону бы понравилось, что его так нарисовали.
42
А слева от двух фигур воткнута в грязь табличка, где четким музейным шрифтом выведено:
43
Хотя доктор Клэр сформулировала это как вопрос, мы все знали, что так оно и есть. Я нарисовал множество схем, документирующих изданные на этом инструменте фальшивые ноты: лихие импровизации, многократно повторенные ноты «до» второй октавы, которые Грейси бесконечно выдувала во время «припадочных выходов» или в периоды драматического расставания с Фарли, Барретом или Уиттом.
44
Вариации грозно-горошковых овалов. Из блокнота С72
45
Не то чтоб это было совсем неинтересно. Будь я психологом, специализирующимся на материнско-дочерних отношениях, мне бы тут открылись Помпеи межсемейных женских взаимодействий. Отношения Грейси и доктора Клэр имели очень сложную динамику: как единственные женщины на ранчо, они невольно тянулись друг к другу и обсуждали всякие девчачьи штучки вроде сережек, кремов и лака для волос – такие разговоры создавали временный женский кокон в атмосфере усталой и невнятной застольной беседы на ранчо. И все же доктор Клэр отнюдь не была классической заботливой матерью – сдается мне, она бы куда комфортнее себя чувствовала, если бы у ее детей были экзоскелеты, а сами бы они высыхали после первого жизненного цикла. Нет, доктор Клэр старалась вовсю, и все же, несмотря на все старания, была чудовищной ученой занудой, а Грейси превыше всего на свете боялась сама такой стать. Достаточно было прошептать ей на ухо это страшное слово на букву «з», чтобы с Грейси приключилась бурная истерика – наиболее яркие такие припадки получали звание «истерики года», например «Истерика‑04». Поэтому слово з… вошло в число четырех слов, запрещенных к употреблению на ранчо Коппертоп.
46
Почему эти двое?
Я знаю чистые факты: они познакомились на танцплощадке в Вайоминге – но я все равно не понимаю, какие внутренние механизмы могли привести к образованию такого союза, хотя бы к самой идее о нем. Что, во имя всего святого, держало их вместе? Ведь эти двое со всей очевидностью были слеплены из совершенно разного теста:
Отец: молчаливый мужчина, воплощение практичности, с мозолистыми руками, лихо арканящий упрямых индейских лошадок. Взор его вечно устремлен на горизонт, а не на тебя.
Мать: видит мир фрагментами, маленькими такими частями, мельчайшими, которых, скорее всего, не существует вовсе.
Что привлекло их друг в друге? Мне хотелось спросить об этом отца, особенно по поводу его безмолвного, но явственного недовольства моим пристрастием к науке. Хотелось задать ему вопрос: «А как же твоя жена? Как же наша мать? Она же ученый! Ты сам женился на ней! Значит, ты не можешь это все ненавидеть! Ты сам выбрал такую жизнь!»
Таким образом происхождение и питательная среда их любви ставились в один ряд со множеством других запретных тем на ранчо. Эта любовь материализовалась лишь в самых крохотных мелочах: подковке в кабине пикапа; в одной-единственной фотографии стоящего на железнодорожном переезде еще совсем молодого отца, приколотой к стене в кабинете доктора Клэр; в иногда наблюдаемых мной мимолетных встречах в коридоре, когда руки их на миг соприкасались, как будто передавая друг другу горстку семян.
47
Нервное подергиванье. Из блокнота С19
48
Навигация по автоматической телефонной системе выбора Смитсоновского института
Голос автоответчика произнес: «Для удобства пользования системой варианты выбора были изменены. Пожалуйста, слушайте внимательно». И я пытался слушать внимательно: даже прижимал пальцы к тем кнопкам, которые называл голос, выстраивая сложную распальцовку по мере того, как возможности все расширялись и расширялись – но когда дошло до номера восьмого, я уже забыл, в чем состоял второй.
49
Вот ее содержимое (которое я изучил, вооружившись камерой и клещами для потенциально опасных действий, когда отец не видел):
1) Рубашка.
2) Зубная щетка, ручка которой выглядела так, точно он ее смазывал колесной мазью.
3) Листок бумаги с кличками десяти коней и какими-то числами после каждого имени. (Потом я вычислил, что это обмеры каждой лошади.)
4) Свернутое одеяло.
5) Пара кожаных перчаток, на левой мизинец разорван и видна розовая подкладка, похожая на изоляцию в доме. Это после того случая с изгородью, из-за которого мизинец у отца немного торчит вверх.
Скатка с одеялом. Из блокнота З33
50
Рисунок звуков «Венгерского танца № 10» Брамса, сделанный моей новозеландской подругой по переписке, Рейвин Тернер.
51
Счастливый сломанный компас. Из блокнота З32
Два горных, один туристический и еще один, который не работал, но зато приносил удачу – доктор Йорн мне его подарил на двенадцать лет. Доктор Йорн и в самом деле классный. Он, верно, знает, как лучше. Если решил, что Бэйрдовская премия – это хорошая затея, значит, так оно и есть. Я постараюсь, чтобы он мог гордиться мной – как никогда не будет гордиться отец.
52
Игорь не очень-то сочетался со всем более старым оборудованием, но без него в экспедиции не обойтись. «Нельзя жить только прошлым», – как-то сказал мне один из членов Исторического общества Бьютта. Мне показалось, что в устах историка это довольно странное утверждение, но, по-моему, он был пьян.
53
Максимар (Я этой камере больше не доверяю.) Из блокнота З39
54
Учитывая хрупкость птицы, я долго терзался сомнениями, брать ли ее с собой, но в конце концов решил, что оставить дома воробья – все равно что остаться самому. Единственное, что отделяло меня от всех моих предшественников-Текумсе – это второе имя, Воробей.
55
Из этой фотографии хотели было сделать рождественскую открытку, да так и не сделали – скорее всего, осознав, что у нас не так много друзей, чтобы печатать специальные открытки. Да и вообще, кажется, время было совсем не рождественское.
56
О масштабе этого сдвига в американской концепции пространства и времени я могу судить по личному опыту, полученному, когда мы с Лейтоном играли в «Орегонскую тропу» на «Эппле» 86‑го года (мы звали его Старой курилкой).
Наверное, обновить компьютерную базу нашего ранчо надо было еще лет двадцать назад, но и сейчас Старый курилка оставался исправной рабочей конягой. Хотя Грейси давно отказалась от него и завела себе розовенький лэптоп, похожий на сиденье от унитаза, мы с Лейтоном прощали старичку, что он такой дряхлый и весь в пятнах кетчупа после старой драки на хот-догах. Мы его любили – и по многу часов играли в «Орегонскую тропу» с ее убогой графикой. Мы всегда давали нашим персонажам имена погаже – например, Дерьмоголовый, Жополицый или Толстозадый – чтобы потом, когда они умрут от холеры, делать вид, будто нам совсем и не жалко.
И вот однажды – по-моему, всего за неделю до случая в амбаре – Лейтон обнаружил, что если ты в самом начале игры, в штате Миссури, в Индепенденсе, потратишь все деньги на волов: забудешь про одежду, еду и оружие, зато приобретешь армаду в сто шестьдесят голов крепкого рогатого скота, – то заложенная в игру программа не устанавливает твоему фургону ограничение скорости, а продолжает увеличивать ее на шесть миль в час за каждого вола. Таким образом ты можешь закончить игру за полдня, путешествуя со скоростью примерно девятьсот шестьдесят миль в час. Голый, голодный и без оружия – ты все равно стремительно пролетаешь через весь континент, и холера просто не успевает за тобой угнаться. Впервые выиграв игру таким образом, мы оба ошеломленно уставились на экран, пытаясь выкроить на наших ментальных картах место для мира, в котором возможно такое вот жульничество.
А потом Лейтон сказал:
– Отстойная какая-то игра.
57
Недавно я читал одну статью про то, как в Японии усовершенствовали поезд на магнитной подушке, за счет мощных отталкивающих магнитов парящий в нескольких миллиметрах над рельсами. Отсутствие силы трения позволяет поезду развить скорость до четырехсот миль в час. Я написал в «Токогамути инкорпорейтед» поздравительное письмо и предложил мои бесплатные услуги в качестве картографа для любых их нужд и потребностей, поскольку они проявили ровно тот тип мышления, в котором мир так нуждается: наисовременнейшая инженерия в сочетании с глубочайшей исторической мудростью. «Приезжайте в Америку, – писал я мистеру Токогамути, – мы устроим в вашу честь такой парад, что вы его не скоро забудете».
58
Лошадка-качалка Лейтона. Ох, я так по нему скучаю.
59
Их подарил ей русский энтомолог, доктор Иршгив Ролатов, который пару лет назад гостил у нас на ранчо и, кажется, проникся к доктору Клэр по меньшей мере крепкой симпатией собрата-ученого, если не всей страстью загадочной славянской души. По-английски он не говорил вообще, зато за столом непрестанно разглагольствовал на родном языке, как будто мы его понимаем.
А потом как-то вечером отец вошел в дом, заткнув большие пальцы за пояс джинсов, что у него всегда означало: на ранчо Коппертоп не все ладно. Чуть позже доктор Ролатов, хромая, пробрался в дом с черного хода. Лицо у него было в крови, а всегда причесанный чуб торчал дыбом, точно вскинутая в приветствии рука. Он прошел мимо меня на кухню – молчаливый, притихший впервые за две недели на ранчо. Мне почти захотелось снова услышать его пылкую гортанную речь на непонятном нам языке. На следующий день он уехал.
Это был один из тех редких случаев на моей памяти, когда отец подкреплял свои брачные клятвы.
60
Письмо, вырванное из блокнота З54
61
Список всего, что не волнует:
Не хватит времени; взрослые;
медведь нападет; конец мира;
пока не ослепнет; гингивит;
все мои работы погибнут в пламе
Доктор Клэр никогда не узнает
62
Тележка, чемодан и соответствие бугров и впадин. Из блокнота З101
Мне понравилось, что тем серым промозглым утром искореженная гравитацией и древностью лет старая тележка Лейтона непостижимым образом совпала со всей совокупностью моего имущества. Я еще сильнее соскучился по нему.
63
Эта фраза «вагон пустых обещаний» застряла у меня в голове, и, спеша по дороге, я поймал себя на размышлениях, что вот, вышло бы отличное название для второсортных мемуаров какого-нибудь ковбоя, или для второсортного альбома кантри-музыки – да для чего угодно второсортного. Неужели моя речь и в самом деле так набита штампами? Наверное, у меня эта манера от отца. Только вот в его речи такие словечки звучат не второсортными штампами, а ровно как надо – словно отпечаток копыта на пыльной земле или тихое позвякивание ложечки по краю стакана с лимонадом.
64
65
66
Семафор. Из блокнота З55
67
Царапанье пера по бумаге
Другие базовые элементарные звуки: гром; щелканье зажигалки; скрип третьей сверху ступеньки крыльца; смех (ну, не всякий смех, а такой, как у Грейси, когда на нее накатывает, она корчится, остановиться не может и вновь становится совсем маленькой); вырвавшийся на поля ветер ущелий, особенно осенью, когда опавшие листья шелестят по колосящимся перьям травы; выстрел; царапанье пера по бумаге.
Товарный поезд как звуковой сэндвич. Из блокнота З101
68
Железнодорожные рельсы, утро
Общий план: стремительно приближающийся поезд. Крупный план: рука, сжимающая ручку чемодана. Крупный план: тоненькая ниточка слюны в уголке рта. Камера медленно отъезжает, показывая отчаянного, ошалелого беглеца: Т. В. Спивета. Контрабас и виолончель издают три замирающие ноты, дабы выразить общий ужас.
69
Мой первый эксперимент с инерцией. Из блокнота З7
Это была полная катастрофа. «Инерция куда более сложная штука, чем кажется на первый взгляд», – сказал доктор Йорн. Он все-таки ужасно умный.
70
Что-то вроде:
71
Пястные кости доктора Клэр. Из блокнота З34
(Я хотел нарисовать еще руку отца с изувеченным мизинцем, но не знал, как к нему подступиться).
72
Четыре слагаемых приключения
по Лейтону и Т. В. Спиветам, возраста 8 и 10 лет соответственно. Теперь зарыто под старым дубом вместе с моим завещанием.
73
Бродяжьи знаки. Из блокнота З88
Увидев знак «Здесь живет очень опасный тип», Лейтон немедленно объявил, что хочет вытатуировать его себе на запястье. Отец не удостоил эту просьбу ответом, так что Лейтон попросил меня просто нарисовать ему знак фломастером. Я уже привык к нашему утреннему ритуалу, когда перед школой я восстанавливал у него на запястье расплывшийся символ. Но как-то Лейтон сказал, что мои услуги ему больше не нужны, и следующие несколько дней я наблюдал, как прямоугольник постепенно стирается и исчезает совсем.