Так в блиндаже хранят уют
коптилки керосиновой.
Так дыхание берегут,
когда ползут сквозь минный вой.
Так раненые кровь хранят,
руками сжав культяпки ног.
…Был друг хороший у меня,
и дружбу молча я берег.
И дружбы не было нежней.
Пускай мой след в снегах простыл, –
среди запутанных лыжней
мою всегда он находил.
Он возвращался по ночам…
Услышав скрип его сапог,
я знал – от стужи он продрог
или от пота он промок.
Мы нашу дружбу берегли,
как пехотинцы берегут
метр окровавленной земли,
когда его в боях берут.
Но стал и в нашем дележе
Сна и консервов на двоих
вопрос:
кому из нас двоих
остаться на войне в живых?
И он опять напомнил мне,
что ждет его в Тюмени сын.
Ну что скажу!
Ведь на войне
я в первый раз
побрил усы.
И, видно, жизнь ему вдвойне
дороже и нужней, чем мне.
Час дал на сборы капитан.
Не малый срок, не милый срок…
Я совестью себя пытал:
решил, что дружбу зря берег.
Мне дьявольски хотелось жить, –
пусть даже врозь, пусть не дружить.
Ну, хорошо, пусть мне идти,
пусть он останется в живых.
Поделит с кем-нибудь в пути
и хлеб, и дружбу
на двоих.
И я шагнул через порог…
Но было мне не суждено
погибнуть в переделке этой.
Твердя проклятие одно,
Приполз я на КП к рассвету.
В землянке рассказали мне,
что по моей лыжне ушел он.
Так это он всю ночь в огне
глушил их исступленно толом!
Так это он из-за бугра
бил наповал из автомата!
Так это он из всех наград
избрал одну –
любовь солдата!
Он не вернулся.
Мне в живых
считаться,
числиться по спискам.
Но с кем я буду на двоих
делить судьбу
с армейским риском?
Не зря мы дружбу берегли,
как пехотинцы берегут
метр окровавленной земли,
когда его в боях берут.