Скучный день. Небо завешено тяжёлыми серыми тучами. Моросит дождь. Холодно и сыро. Серые, неприветливые улицы; раздражённые, невесёлые люди…
У светло-коричневого пятиэтажного дома на Литейной стоят тёмные погребальные дроги, запряжённые парой лошадей в тёмных попонах. Люди в чёрных длинных балахонах и в чёрных же цилиндрах толпятся около печальной колесницы. На козлах, съёжившись от холода и непогоды, сидит хмурый возница и угрюмо посматривает на грязную и сырую мостовую. Две тёмные фигуры стоят под навесом подъезда и о чём-то беседуют. Их смеющиеся лица, громкий говор как-то странно не гармонируют с трауром их одежды. Молодой бритый факельщик, сдвинув цилиндр на затылок, рассказывает что-то своему товарищу с рыженькой бородкой, часто припадая к его уху и сообщая что-то, очевидно, пикантное, – и тот смеётся и прищёлкивает языком.
Из ворот, скрестив на животе руки, вышел старик с жёлтым морщинистым лицом, с большими седыми усами и с узенькими подслеповатыми глазками. Приподняв воротник балахона и сдвинув на лоб цилиндр, шёл он медленно, свесив голову на грудь.
– Что, Капустин, нос повесил? Верно, прозяб? – спросил старика факельщик с рыженькой бородкой.
Старик поднял лицо, пожал плечами и после паузы ответил:
– А то и нос повесил, что Сергея Николаича Истомина хоронить поедем!
– А каков таков этот Истомин?..
– А таков вот: штабс-ротмистр в отставке. Большой барин был…
– Знавал ты его?
– Ещё бы! Служил у него когда-то в лакеях… В этом самом доме мы и жили.
Старик отошёл от факельщиков, которые снова принялись смеяться, прошёлся по панели до подъезда следующего дома, повернул назад и, опустив голову, тихо прошёл мимо товарищей, весёлая беседа которых почему-то не нравилась ему. Отойдя немного от подъезда, он остановился у тумбы и задумался.
«Этакое дело! Вот тут и узнай, кого придётся хоронить», – размышлял он.
Капустин поднял голову и подошёл к соседнему подъезду. Он знал этот подъезд с тонкими чугунными колонками, поддерживавшими широкий железный навес; знал он и входную дверь, с медной дощечкой какого-то врача. За дверью была площадка с зеркальцем и столиком, а дальше шла широкая лестница с резными перилами. На втором этаже по этой лестнице, налево, жил когда-то Сергей Николаевич Истомин.
Дверь отворилась, и на подъезде появился швейцар, высокий, стройный, с белобрысыми усами и с рыжими ресницами узких красноватых глаз. Капустин в первый раз видел рыжего швейцара: раньше на этом подъезде был его приятель, старик Фёдорыч, а теперь вон какой бравый молодец. Капустин посмотрел на швейцара и спросил:
– Фёдорыча-то, верно, уж нет?
– Какого Фёдорыча?
– Тут раньше был швейцаром.
– Не знаю никакого Фёдорыча, – холодно ответил рыжий человек и пристально посмотрел на худощавое лицо Капустина, – я вступил на место Лаврентия Николаевича; теперь он у нас старшим дворником.
Швейцар сухо закончил свою речь, посвистал и закурил папиросу.
– Тоже вот и Сергей-то Николаич раньше по этой лестнице жил… в четвёртом номере, налево…
– Присяжный поверенный Лукин живут теперь там, – прервал Капустина швейцар.
– Не знаю, кто теперь живёт. Раньше-то, говорю, Сергей Николаич Истомин жил, а теперь вон где пришлось Богу душу отдать, в 37 номере, во дворе, на грязной лестнице…