Пью от души теперь я
За гусиные серые перья
И за родину серых гусей.
(Старая английская песня)
Голос, ровный и сладкозвучный, выводил, заглушая стоны лютни:
Но даже если по душе
Придется мне твой двор,
Вернусь охотиться в леса,
Как делал до сих пор.
– Да, – послышалось из темного угла корчмы, тонувшего во мраке, как в паутине. С белой половины казалось, будто паук чудом заговорил. – Так пел старый плут Алан-э-Дейл, мир праху его. Но только полный дурень поверит этим слащавым россказням.
– Дурень? – с интересом переспросил молодой рыцарь, дотоле внимавший вдохновенному певцу. – Я не ослышался?
– Можно сказать и грубее, но к чему попусту осквернять рот бранью, особо же в канун дня Святой Девы Марии, которой так преданно служил добрый Робин Гуд? Да и к чему? Алан, в сущности, был славный малый.
– Эй, кто бы ты ни был, там, в углу! Ты говоришь так, будто что-то знаешь. Так расскажи нам, что тебе известно, – потребовал рыцарь. – Я и мой спутник, – он кивнул на сидевшего рядом менестреля, немало раздосадованного нелестным отзывом о своей песне, – будем рады послушать.
– Ну, раз вы просите… – вновь донеслось из полумрака, – расскажу. Все равно за дверью ливень, и ветрюга завывает, точно голодный волк! Сам Господь в такую погоду не выгнал бы наших общих прародителей из райского сада. Только ж велите подать мне пинту доброго эля, и вы узнаете всю правду.
– Кого вы слушаете?! – возмутился трактирщик, ставя на господский стол зажаренного поросенка с яблоком во рту. – Этот старый болтун такого наплетет…
– Эй-эй, поосторожней, тухлая кочерыжка! Мне и теперь хватит сил расквасить свиной окорок, что ты именуешь харей! И эль мне твой не нужен. Эта моча чумного мула, в которую ты к тому же плюешь своей ядовитой слюной! Я расскажу все и так, потому что я был там, видел своими глазами и слышал вот этими ушами!
Это случилось в тот год, когда добрый наш король Ричард, возвращаясь из крестового похода, угодил в силки гнусного выродка, императора, чтоб ему в аду черти раскаленными вертелами всю задницу исполосовали.
Ветер тихо подвывал в каминной трубе, точно жалуясь, что, кроме ароматного дыма, ему ничегошеньки не досталось от господского ужина.
– Милорд, – слуга высокородного шерифа Ноттингемского склонил голову, – к вам сэр Роберт Локсли.
– Зови его скорей, заждался уж. – Шериф прервал чтение и презрительно отбросил в сторону пергамент.
Молодой рыцарь, невысокий, легкий в движениях, не в силах сдержать бьющую через край силу, влетел в комнату, раскрыв объятия хозяину замка.
– Приветствую вас, Робин, – барон Фитц-Уолтер вышел из-за стола ему навстречу.
– Как поживает моя дорогая невеста?
– Твоими молитвами, леди Мэриан в добром здравии. Сейчас уже поздно, но завтра утром непременно увидитесь. Пока тебя не было, каждый день допытывалась: спокойна ли погода на море и нет ли вестей из Аквитании? Вся извелась в ожидании.
– Я привез ей из Франции ромейского атласа, надеюсь порадовать мою прекрасную госпожу.
Шериф покачал головой:
– Сами знаете, Мэриан выросла в суровой простоте. Даже там, на Востоке, в Иерусалимском королевстве, она не видела роскоши. У куртин Сен-Жан д’Акра мы вполне обходились полотняными шатрами, пили воду из вонючих бурдюков, ели конину. К добру или нет, с мечом и луком дочь обращается лучше, чем с пяльцами и иглой.