Читать Античные мотивы (сборник)

Античные мотивы в русской лирике – не экзотика, не чужеродный элемент, они вошли в нее с самого начала, без них не обошлись ни Тредиаковский, ни Ломоносов, ни тем более Державин. Об этом в одном из стихотворений, не включенных в книгу, сказано:

Батюшков, Пушкин, Баратынский, Тютчев непредставимы без мифологических тем и уподоблений, без ссылок на древнегреческую и римскую историю. «Друг милый, ангел мой, сокроемся туда, Где волны кроткие Тавриду омывают И Фебовы лучи с любовью озаряют Им древней Греции священные места…», «Когда за призраком свободы Нас Брут отчаянный водил…», «Завтра увижу я башни Ливурны, Завтра увижу Элизий земной…», «Ты скажешь: ветреная Геба, кормя Зевесова орла…»

То же можно сказать о многих других: Майкове, Фете, Анненском, символистах, акмеистах, Ходасевиче, Цветаевой… Хотя, разумеется, были поэты, к античным мотивам обращавшиеся редко (Лермонтов, Пастернак) или обходившиеся без них (Некрасов, Блок), – и объяснить причину этого можно, исходя из их идеологической направленности или очень личных свойств – разобраться в этом было бы очень интересно, но не сейчас и не здесь.

Советская поэзия откровенно сторонилась Греции и Рима и вообще западной культуры. Имена греческих богов, поэтов или римских философов, императоров в лучшем случае считались излишеством, чуждым революционной эпохе. Советская поэзия росла на голой почве – и гордилась этим.

Сегодняшней поэзии, как будто отвернувшейся от социалистической идеологии и склонной к повторению авангардистских открытий и «новаторства», Аполлон или Овидий тоже ни к чему. (За редким исключением: Алексей Пурин, например.)

1962 годом помечено первое мое стихотворение на античный мотив («Ваза»), вошедшее в книгу «Первое впечатление» (1962)[1]. Мне, родившемуся в Петербурге с его Летним садом, Камероновой галереей в Царском Селе, колоннадой Аполлона в Павловске, памятниками Кутузову и Барклаю де Толли в римских тогах-плащах перед Казанским собором, мне, читавшему в детстве «Илиаду» и «Одиссею» в переводах Гнедича и Жуковского, твердившему, как заклинание, мандельштамовские строки: «Бессонница. Гомер. Тугие паруса. Я список кораблей прочел до середины…», обожавшему греческую и римскую скульптуру, выставленную в Эрмитаже, пройти мимо всего этого баснословного богатства, унаследованного не только Европой, но и послепетровской Россией, было невозможно.

Упреки в «камерности» и «книжности», сопутствовавшие мне с юных дней, не охлаждали, а наоборот, разогревали в сознании тягу «к мировой культуре». В каком-то смысле я смолоду ощущал свое одиночество в поэзии – и думаю, что оно оказалось плодотворным: я шел своей дорогой и, если говорить о современниках, встречался на ней только с Бродским, для которого «римская тема» («греческую» он всё же обходил стороной), была так же важна. Недаром он мне сказал однажды, уже в Америке: «Александр, когда я встречаю в твоих стихах античные сюжеты, я, как охотничья собака, делаю стойку». При этом разница в интонации, строфике и мировоззрении избавила нас от совпадений.

Важно отметить, что античные мотивы, столь любимые мной, никак не подпадали под рубрику «антологической поэзии» в духе А. Майкова. Они, эти мотивы, имели прямое отношение к моей жизни, к современности, были тесно переплетены с нею. Читатель увидит, если его заинтересует эта книга, как петербургские реки перетекают в летейские, как лавр, «воспетый Овидием», пригождается в стихах о поездке в Грузию, как «Критский лабиринт» пересекается с любовью и телефонным разговором, как бабочка, как будто прилетевшая из античной драмы, сложившая крылья, а затем поднимающая их, помогает справиться с тоской и душевным унынием, как в обычной городской комнате оконные занавески на ветру превращаются в «Пергамский алтарь на воздушной подкладке» и т. д.