Шериф Бенджамин Бригс поднялся с кровати и осторожно сделал первый шаг. Ноги подогнулись, и он неуклюже взмахнул руками, словно тряпичная кукла. Стены мелькнули перед глазами. Шериф упал на пол, шумно выдохнув скопившийся в легких воздух. Кости заныли.
– Чертова болезнь! – проворчал он.
Последним воспоминанием, за которое он мог поручиться, перед тем как реальность перестала существовать, было как он выходит из патрульной машины и идет в свой дом, надеясь, что аспирин поможет избавиться ему от всех недугов. Затем наступила темнота. Кажется, он ползком добрался до кровати, решив, что у него случился инсульт или инфаркт – в пятьдесят лет такое происходит довольно часто. Люди идут по улице, хватаются за грудь или голову, и еще до того, как толпы зевак собираются вокруг бездыханного тела, отправляются разговаривать с богом.
Сейчас, лежа на полу, шериф видел сброшенный с прикроватной тумбы телефон. Он валялся рядом. Когда он полз к кровати, то, возможно, и пытался позвонить в больницу и попросить приехать и спасти его, но сейчас силы начинали возвращаться. Если это и был инфаркт-инсульт, то все уже осталось в прошлом.
Шериф увидел сброшенную с тумбы вместе с телефоном фотографию Беверли – своей дочери, радовавшей его каждый месяц письмами с рассказами о том, как протекают ее учебные годы в колледже, и разозлился на себя за то, что смахнул ее с тумбы. Разбить телефон было не так жалко, как разбить рамку, в которую была вставлена фотография дочери. После пятидесяти человек иногда понимает, что у него мало что осталось, кроме воспоминаний и подарков разъехавшихся детей.
– Донна! – встревоженно закричал Бригс, смолк, прислушался. Жена не отвечала. – Донна! – страх придал сил, и он начал подниматься. Сначала на колени, слушая, как хрустят суставы, затем, опираясь на кровать, на ноги. – Донна! – голос разнесся по старому дому, отзываясь тишиной. – Донна! – шериф покачнулся. Голова закружилась. – Донна! – он звал свою жену, чувствуя, что мысли о ней помогают ему держаться на ногах. – Донна! – шериф заставил себя не обращать внимания на слабость, сделал на тряпичных ногах один шаг, другой. – Донна! – он схватился за дверной косяк, выглянул в коридор. – Донна… – дыхание со свистом вырвалось из его легких.
Иногда, во время редких, но отнюдь не легких скандалов, жена, бывало, уходила в комнату дочери и проводила там ночь. Холодная кровать приводила Бригса в чувства лучше, чем тысяча пришедшихся в цель слов. Он был горяч, вспыхивая с пол-оборота, но и успокаивался так же быстро. Утром они с женой встречались на кухне и завтракали, притворяясь, что прошлым вечером ничего не произошло.
– Донна!
Пошатываясь, Бригс пошел по коридору в комнату дочери, надеясь, что и сейчас найдет жену именно там. Голова кружилась, и по дороге он уронил дешевый неуклюжий торшер, услышав, как разбился стеклянный плафон, и сорвал со стен пару репродукций известных европейских художников, в творчестве которых Бригс так и не смог найти то очарование, которое находила жена.
– Донна! – он толкнул дверь в комнату дочери, выругался, повернул ручку и снова толкнул. Жена лежала на кровати, укутавшись бледно-алым одеялом, и шерифу показалось, что она не дышит. – Донна, – слезы навернулись на глаза. – О Донна, пожалуйста… – шериф почувствовал, что силы покидают его.