Читать Широкий Дол

Фасадом своим усадьба обращена к югу, и солнце весь день, проходя путь от одного конька крыши до другого, освещает желтые каменные стены дома, пока они не становятся теплыми и немного пыльными на ощупь. Перед нашим домом никогда не бывает тени. В детстве, когда я собирала лепестки роз в саду или просто так, без дела, слонялась по конюшенному двору, мне казалось, что Широкий Дол – это поистине центр мира и солнце послушно очерчивает границы наших владений, проплывая с востока на запад и опускаясь куда-то за холмы, окрашенные по вечерам красным и розовым. Даже та высокая арка, которую солнце описывало над нашим домом, представлялась мне вполне подходящей границей для наших владений – так сказать, по вертикали. А сразу за этой границей размещались Бог и ангелы. Но гораздо важнее, с моей точки зрения, было то, что внизу всем правил мой отец, главный сквайр нашего прихода.

Я не помню, что было до того, как я влюбилась в своего отца, светловолосого, краснолицего, громкоголосого, настоящего англичанина. Было, наверное, такое время, когда я лежала в украшенной белыми пышными кружевами колыбели; а первые свои шаги в детской я, должно быть, делала, крепко держась за руку матери. Но ни об этом, ни о своей младенческой близости к матери у меня не осталось никаких воспоминаний. Широкий Дол как-то сразу заполнил мое сознание целиком, а жизнью моей, как и всем миром, правил его хозяин, сквайр.

Одно из самых первых моих детских воспоминаний – как кто-то поднимает меня к отцу, который сидит высоко-высоко на своем гнедом гунтере, и мои маленькие ножонки беспомощно болтаются в воздухе. Но вот отец усаживает меня перед собой на твердое скользкое седло, и ноги мои упираются в необъятной ширины конское плечо – показавшееся мне, изумленной, чем-то вроде горячей коричнево-рыжей скалы; отцовская рука крепко обнимает меня за плечи, и он разрешает мне одной рукой взяться за повод, а другой велит покрепче держаться за луку седла. Пока что я вижу перед собой только жесткую рыжеватую гриву огромного коня и его блестящую шкуру. А уж когда этот монстр начинает подо мной двигаться, я в ужасе обеими руками вцепляюсь в луку седла. Мне кажется, что конь движется как-то неровно, враскачку, делая слишком долгие паузы перед каждым прыжком, и от этих прыжков у меня душа уходит в пятки. Но рука отца крепко держит меня, и я, понемногу осмелев, поднимаю глаза – с трудом отрывая взгляд от мускулистого потного конского плеча, от длинной, украшенной гривой шеи, от острых чутких ушей, – и передо мной открывается, разом на меня обрушившись, простор Широкого Дола.

Как оказалось, никаких прыжков отцовский конь не совершал, а неторопливо шел по широкой подъездной аллее, обсаженной буками и дубами, листва которых отбрасывала на молодую траву и грязноватые колеи пятнистые тени. На обочинах светились бледно-желтые первоцветы и более яркие, солнечно-желтые цветочки чистотела. И все пространство под деревьями было заполнено чудесным, как пение птиц, ароматом земли, темной после обильных весенних дождей.

Вдоль всей аллеи тянулась дренажная канава, выложенная желтыми камешками и с белым песком на дне, дочиста промытым вечно бегущей водой. Со своего выигрышного, высокого, хотя и слегка покачивающегося сиденья я впервые видела всю нашу усадьбу целиком, во всю ее ширь; мне были видны даже покрытые прошлогодней листвой берега реки с отметинами остреньких раздвоенных копыт оленей, приходивших ночью на водопой.