Читать Два антисемита

Макс Берлянт – обкуренная трубка. Он ездит из Лодзи в Москву и из Москвы в Лодзь несколько раз в году. Он знаком со всеми буфетчиками на вокзалах, в приятельских отношениях со всеми кондукторами, бывал уже и в глубинных губерниях, где евреям разрешается оставаться не более двадцати четырех часов, истекал потом во всех полицейских участках, натерпелся в пути немало издевательств, не раз огорчался и досадовал – и все из-за еврейства. То есть не из-за того, что еврейство существует, а потому что сам он, извините, еврей. И даже не столько потому, что он еврей, сколько оттого, что выглядит он, простите, как еврей. «По образу и подобию божьему» – ох уж этот мне «богоподобный образ»! Глаза черные, блестящие, волосы тоже черные, блестящие настоящие семитские волосы, а уж акцент, настоящий еврейский выговор – с гортанной буквой «р», и ко всему тому – нос! Ох и нос!

И словно назло наш герой наказан от бога такой профессией (он коммивояжер), из-за которой он вынужден разъезжать со своим носом по всему свету, и обязательно говорить, и обязательно много говорить, так, чтобы его было и видно и слышно. Короче говоря, жаль человека!

Правда, наш герой отыгрался на бороде, одет и выфранчен, как невеста, усы закручены кверху, отрастил большой ноготь и носит галстук, какой и предкам нашим не снился… Приучил себя к яствам, которыми кормятся на вокзалах, выместил всю свою досаду на свинине, сбылась бы хотя половина того, что пожелал свинье Макс, когда попробовал ее впервые! И – чего уж больше? – жизнью рискнул и начал есть раков[1].

Почему я говорю «рискнул жизнью»? Потому что – знать бы так вашим врагам, где у них нос, как знал Макс Берлянт, как их едят, этих раков! Режут ли их ножом? Или колют вилкой? Или едят целиком? И тем не менее несмотря на все это Макс Берлянт не в силах был скрыть свое еврейство – ни от своих, ни от чужих. Узнают его, как облупленного, как проклятого Каина[2], и на каждом шагу дают почувствовать, кто он такой и что он такое. Короче говоря, жаль человека!

Но если Макс Берлянт был несчастным человеком до Кишинева, то после Кишинева ему и вовсе равного нет. Носиться в глубине души с ужасной болью и стыдиться этой боли – вот ад, который может понять лишь тот, кто сам это чувствовал. Макс стыдился «Кишинева», как если бы это был его «Кишинев»… И словно назло его как раз в это время послали в те места, в Бессарабию, и он чувствовал, что здесь для него снова начинается ад. Мало ли он наслушался этих замечательных историй у себя дома? Разве может он забыть день, когда в синагоге читали поминальную молитву «по убиенным в Кишиневе»? Все мужчины плакали, женщины падали в обморок…

Наверное, вам приходилось проезжать в поезде мимо места железнодорожной катастрофы. Вы хорошо знаете, что можете сидеть спокойно: второй раз на том же месте такой катастрофы не случится. Но вы вспоминаете, что вот здесь недавно валились под откос один за другим вагоны, здесь люди сложили головы, здесь хрустели кости, текла кровь, – и вы оживаете, когда благополучно миновали это место…

Макс знал, что в этих местах будет много разговоров, рассказов, причитаний и вздохов своих людей, а также намеков и колкостей со стороны чужих. И чем ближе он подъезжал к этим самым местам, тем настойчивее он искал средства бежать, спрятаться от самого себя…