Над деревней висел запах гари – хижины стояли в ряд, простиралась между ними пустая пыльная улица, твердые лохмотья грязи поднимались по обеим ее сторонам, еле-еле пробивалась сквозь глину ржавая сухая трава, и две курицы – тощие, как будто ощипанные, задирая огузки хвостов, исследовали ее. Словно между мертвых былинок можно было что-то найти. У обеих краснели бантики на жилистых шеях. Ноги утопали в пыли. Курицы, вероятно, были священными. Тем не менее, чувствовалось, что протянут они всего несколько дней, а потом упадут – и пыль сомкнется над ними. Пыль укутывала собою, кажется, все. Красноватый безжизненный глинозем, перемолотый солнцем. Он лежал на дороге, которая расплывалась сразу же за деревней, толстым слоем придавливал хижины, сгущая внутри темноту, и, как ватное одеяло, простирался до горизонта, комковатой поверхностью переходя там в небесную муть.
Страшно было подумать, что будет, если поднимется ветер.
Ветра, однако, не было.
Образованный дымом воздух был жидок, как горячий кисель, – плотен, влажен и, казалось, не содержал кислорода. Дышать было нечем. Теплая фланелевая рубашка на мне намокла от пота. Джинсы прилипали к ногам. Я, как рыба, вынутая из воды, глотал едкость гари. Начинало давить в висках. Тем не менее, я отмечал некоторые настораживающие детали.
Деревня было покинута. Низкие проемы хижин выдавали внутреннюю пустоту, между хижинами мертвел летний жар, не было слышно ни звука, а чуть с краю дороги, просев тупорылой кабиной, стоял грузовик.
Грузовик мне особенно не понравился.
Был он весь какой-то никелированный, явно не здешних мест, нагловатый, привыкший к пробойным поездкам по континентам, обтекаемый, новенький, даже с непотускневшей окраской – собственно, рефрижераторный трейлер, а не грузовик, на ребристом его фургоне красовалась эмблема ООН, а чуть ниже было написано по-английски: «Гуманитарная помощь». И стояли какие-то цифры, обозначающие, наверно, специфику груза. Кабина была пуста, дверца – чуть приоткрыта, на широком удобном сиденье брошено полотенце. Словно энергичный водитель выскочил всего на минуту. Я потрогал хромированный горячий капот, но нельзя было на ощупь определить – то ли он раскалился от долгой работы, то ли солнце нагрело покатые обводы металла. Вероятно, могло быть и то и другое. Я его обошел, загребая кедами пыль. Ничего примечательного, я больше не обнаружил. Но зато, обойдя, я наткнулся на высохшего коричневого старика, прислонившегося к глиняной стенке хижины.
Издали его можно было принять за корягу: лысый череп блестел, как обтертый ветрами торец, а суставы и кости сучками выпирали из кожи. Чресла были замотаны складчатой грязной холстиной.
Он даже не шелохнулся, когда я наклонился к нему.
Голую грудь рубцевали ожоги татуировки.
Я сначала подумал, что старик этот мертв, но глаза его были по-живому открыты и смотрели куда-то в даль, где, как ядерные грибы, торчали на горизонте какие-то зонтичные растения.
Они были широкие, ломкие, совершенно безлиственные, проседающие под тяжестью небосвода чуть ли не до земли, пучковатые кроны их были посередине раздвоены, а по правую руку, наверное, километрах в двух или в трех, шевелились столбы тяжелого черного дыма.