ГЛОРИЯ
– Папа, нет! Не надо! Пожалуйста!
– молила, всеми силами упираясь, чтобы
замедлить процесс моего выдворения из
фамильного дома.
Стражники расторопней обычного
распахнули ворота на улицу, отводя глаза
от нас с папой. Вмешиваться они не
рискнули, на собственном опыте зная,
какой тяжёлый характер у моего родителя.
– Отдам за первого, кто пройдёт
в город через главные ворота, – настаивал
отец, волоча меня за руку за собой.
– Папа, пожалуйста, люди же
смотрят! – предприняла я очередную
попытку вразумить его, заметив ошарашенные
взгляды жителей Остловки – нашего
маленького приграничного городка, в
котором папа был бургомистром. – Опять
слухи поползут, – увещевала я, нажимая
на больные точки.
– Срать я хотел на слухи.
Хотел, но не могу, потому что о тебе уже
чёрт-те что судачат, – выплюнул он,
больно дёрнув меня за руку, которая
чудом не выскочила из сустава и вовсе
не оторвалась. – Одним слухом меньше,
одним больше, это же как с достойными
женихами: можно игнорировать, потому
что есть ещё города в нашей стране, куда
твоя слава не успела просочиться.
Я захныкала, жалуясь на
прострелившую плечо боль, но папа был
глух к моим речам и не обращал внимание
на слёзы, которые я старательно нагнала
на глаза, искусав в кровь губы. Стальной
хваткой впившись в запястье он волочил
меня всё дальше и дальше от дома по
кривым улочкам, самым коротким путём к
главным воротам Остловки.
Утро совсем не задалось:
подняли ни свет ни заря и позавтракать
толком не дали. А всё из-за того, что на
вчерашнем благотворительном приёме в
опере я смела отказать двадцать пятому
просителю моих драгоценных запчастей:
руки и сердца, конечно, с расчётом на
богатое придание. Отцу абсолютно не
понравилось моё заявление, что я достойна
лучшего, чем сыновей владельцев банка,
завода, мельницы и тем более старика
Говарда Дака, который решил, что я
отличная кандидатура на роль его пятой
жены. Я не могла радостно воспринять
перспективу ютиться с какими-то
незнакомками на кладбище через год
другой, потому что Говард Дак быстренько
бы меня там прописал. Мне ли это не знать.
С моим характером мало кто будет со мной
церемонится, даже отец сломался.
– Рано мне замуж! – попробовал
другой довод, чуть не запнувшись о
торчавший камень в мостовой.
– Двадцать лет – рано?! –
рявкнул отец, резко затормозив. – Твоя
мать в двадцать тебя уже ходить учила.
И лучше бы на этом и остановилась! –
махнул он свободной рукой и потащил
меня дальше, пропуская мимо ушей мои
увещевания.
Мы вышли, точнее выскочили на
дорогу, ведущую прямиком к воротам. В
этот час они уже были распахнуты: многие
горожане уходили на реку, в лес и на
поля, которые находились за надёжными
стенами Остловки.
– Пап, пожалуйста...
Отец замедлил шаг, позволив
мне перевести дыхание и осознать, как
же сильно ноет рука, за которую он тянул
меня всю дорогу.
– Доброе утро, – обратился
он к стоявшим на воротах парням. Те
поприветствовали его, вытянувшись по
струнке и приложив ладони к краям
козырьков своих картузов.
– Мы можем здесь весь день
проторчать, лучше пошли домой и спокойно
поговорим.
– Я устал с тобой говорить, –
рыкнул папа.