Мелкий, чуть крупнее дробины, в тесто был запечен камень, похожий на щучий глаз. Князь подбросил камешек на ладони, задумчиво поскреб в бороде и вытащил записную книжку.
Столовая при гостинице называлась, как и гостиница, – «Коммунальщик». Он записал: гостиница «Коммунальщик» – Sic!
Чай он допивать не стал, на дне плавали бурые хлопья мути, убрал камень в карман и отодвинул стакан. Пепельниц на столах не было. Князь покрутил пальцами папиросу, заметил колпак раздатчицы и курить пока передумал. Среди римлян ты римлянин, среди столовающихся россиян – россиянин. Князь уважал законы и правила коммунального общежития. Когда в восемьдесят четвертом он отыскал в избе погожского рыбака редчайший экземпляр «Блудодея», запрещенного царской цензурой и преданного анафеме духовенством, ему помогло лишь то, что, выпив с хозяином за знакомство, он встал и перекрестился на образа. Традиции – местное золото. Путешествуя за книжными редкостями, Князь то носил бороду, то не носил, то был прост, как нищий на паперти, то пускался в ученую заумь; единственный посох, за который он твердо держался и который не выпускал никогда, – это вера в волшебницу-книгу.
Время приближалось к полуденному. Местный музей, куда он собирался наведаться по приезде, с неделю как заперли на замок по причине смерти смотрителя. Об этом ему рассказал человек, торговавший на площади квасом. Еще поведал квасник площадной, что квасок нынче ссака, а не квасок, что у него, ежели гость желает, найдется квасок покрепче, что пиво в бане на Сошной по восемь рублей бутылка, а раков в Каменке еще в том году всех повывели. Что Тимофееву он на плешь клал, что он не какой-нибудь говеный цыган с Затонья, что его не замкнешь на сутки в милицейский амбар и не заставишь булыжником выпрямлять гнутые гвозди. Что Маруська с Киевской улицы родила на Пасху японца, а у смотрителя Фогеля и дом пограбили в ту же ночь, когда самого убили. А убили его в музее, так и нашли уткнутого лбом в витрину, где лежали древние мощи. А во лбу – дыра с яйцо.
Солнце светило в спину, но не жарко, а как-то жалостно. Спешить, выходило, некуда. Знакомых в городе – никого. И сам городок, невесть почему называвшийся Камень-городом, был скучен, как любой провинциальный райцентр, пропахший запахами пыльной сирени и псины с местной мыловаренной фабрики. Старых построек в городе почти не осталось, лишь ветхая кладбищенская церквушка да здание райсовета, построенное по преданию Львовым.
Кроме Князя, одиноко сидевшего у окна, народу в столовой не было ни души. Князь достал из кармана книжицу – небольшую, в восьмую долю листа, смахнул со стола крошки и бережно положил на край.
В начале была книга.
На бумаге цвета гаснущей на песке волны – голубовато-серой; на титуле ни слова о сочинителе, лишь строго и просто: «Повесть о княжем камне».
Шрифт был старый, печально-строгий – классическая антиква, переседланная под российский зад. Таким печатали державинскую «Фелицу». Книга издана в маленьком городке в типографии некоего Козырева. На титуле так и стояло: Камень-город. В типографии Козырева. Года не было.
Сама бумага – с мутнеющей на свету филигранью; на ней не то медведь, не то черт – на плече топор, на голове пудовая княжеская корона. Если на знаке не черт, то бумага выделки конца позапрошлого века с ярославской мануфактуры наследника Саввы Яковлева.