Читать Кинжал в постели

Он ненавидел мир, в котором очутился, ступив за железные ворота. В нем не было ему места.

Ненавидел солнце, брызнувшее в глаза ярким светом. Он от него отвык.

Ненавидел нежную голубизну небосвода. Он привык его видеть сквозь прутья решетки.

Ненавидел траву, жухлые стебли которой тут же принялись скрестись о его грубые ботинки. Несколько последних лет он ходил по пыли и асфальту.

Ненавидел дорогу, серой шершавой лентой перерезавшую запущенный луг.

Он не знал, куда идти по этой дороге! Не знал: налево или направо?

Как все было просто минувшие семь лет. Вся его жизнь, каждый его день делились на два отрезка: от подъема до отбоя и от отбоя до подъема. После подъема мир его был наполнен серыми угрюмыми лицами. Опасность! Сигнальной надписью он пометил каждого, кто приближался к нему ближе чем на метр. Был зол, нелюдим, немногословен. Заработал кличку Удав за пристальный немигающий взгляд и силу рук, сдавивших однажды горло одному зэку так, что того еле высвободили. Заработал ко всему прочему хронический бронхит и чуть не срезал себе болгаркой два пальца на левой руке. Едва спасли конечность в лазарете.

Так он жил после подъема.

После отбоя к нему приходили его близкие. Тихими безмолвными тенями они окружали его, призывали к терпению, шептали всякие ласковые слова, которые он так боялся забыть. Каждую ночь он ждал с ними свидания. Каждое утро с болью просыпался.

И к этому привык, как к грубой тюремной робе и баланде, которую приучился жрать с аппетитом.

Он ко всему привык. И, наверное, смог бы дожить здесь остаток своих дней. Но его вдруг досрочно освободили.

– Зачем?! – вытаращился он на командира отряда. – Я разве писал прошение?!

– Кто-то есть у тебя на воле, кто за тебя очень переживает, ну и похлопотал.

– Чего же ждал так долго? – скривился он тогда. – Семь лет прошло! Осталось сидеть пару лет каких-то.

– Сам спросишь! – рявкнул командир отряда и провел ребром ладони по кадыку. – Мне все ваши дела вот где! Я вашим дерьмом настолько сыт, что…

Потом он с наслаждением выругался и отправил его вон.

А он следующие три недели – срок до освобождения – ломал голову, кому это он понадобился на воле. У него же никого не осталось там. Никого! Он один! И вдруг кто-то хлопочет!

Хлопотун его не встретил. Он долго вертел головой направо и налево, думал, увидит приближающуюся машину. Никого! И пошел налево. Там в километре от зоны была автобусная остановка на развилке трех дорог.

В его спортивной сумке, прекрасно сохранившейся за эти семь лет, у него была смена белья, три пары носков и пять тысяч наличности. Была еще справка об освобождении и связка ключей от его квартиры, гаража и машины. Но он мало верил, что квартира сохранилась. Наверняка какие-нибудь ушлые риелторы прибрали ее к рукам. Не жалко квартиры, это всего лишь стены, пустые и бездушные, там бродит печаль. Жалко вещей Маши и Семена. Их скорее всего не оставили, выбросили. Он бы так не сделал. Он бы все отдал в монастырь, к примеру. Или в детский дом какой-нибудь. У Семена было много детских игрушек, их сменили игровые приставки, потом навороченная акустика, оргтехника, это когда он повзрослел. И все это было цело. Маша ничего не выбрасывала.

«Мало ли, – отмахивалась она от него, когда он нацеливался на мешок с плюшевыми медведями, собаками и зайцами. – Внуки будут! Им пригодится!»