Не кукловод и не марионетка
Она проснулась, как всегда, внезапно. И сразу, сбросив ноги с кровати, вслепую нащупала разношенные тапочки. С головой было хуже. Надбровье полыхало, будто кто-то изнутри подложил горящие угли.
Вот ведь, снова запила. Когда-то с ней такое уже было. В то время ей исполнилось двадцать три, она только родила вторую дочь, а ее супруг-эгоист, мягкотелый Васька после десятилетнего с академическими перерывами, студирования медицины не сдал госэкзамен и устроился тестомесом в пекарню.
Жилье тогда не светило, чтобы иметь возможность и дальше снимать частную комнату, ей пришлось возвратиться на работу спустя три месяца после рождения младшей дочери, отдав ее под опеку соседской бабуле, которой самой уж было впору обзаводиться присмотром.
Корректура трех номеров газеты в неделю занимала с утра и зачастую к ночи понедельник, среду и пятницу. А во вторник и четверг можно было уложиться с вычиткой страниц в два-три часа. Метранпаж и линотипистка в эти два дня заносили ей оттиски полос домой. Поначалу совестливо подчитывали ей с оригиналов, а потом вытаскивали из хозяйственной сумки бутылку «Столового», и она, из благодарности за их чуткость, выпивала с ними. Сначала – символически, потом – ради порядка, в конце концов – и каждый день, когда возвращалась с приятельницами с работы, появлялся повод, чтобы причаститься кислым вином будто бы для разрядки после осточертевших правок и переверстываний.
Так прошел год, и в самый разгар антиалкогольной кампании, когда в гурьбе типографских коллег она возвращалась с какого-то юбилея и была чуть ли не трезвее остальных, ее утащили в райцентровскую «капэзэ» милицейские сержанты, которых народ тогда окрестил «нюх-нюхами». Одного она укусила за указательный палец, а он ей в ответ вывернул ногу. Зато другой – дежурный по камерам – исподтишка всю ночь «стрелял» для нее сигареты, усадил за своим столом, дал бумагу и ручку и удивлялся, как это она так сноровисто и чин чином писала заявление начальнику райотдела на подотчетного ему костолома. Тогда в милиции еще попадались люди, уважающие чужой интеллект, – да, по-видимому, только среди охранников.
А с утра ее опять отвели в застекленный угол дежурного, и весь личный состав, рапортуя о приходе на службу, имел возможность рассматривать ее, будто на торжище. Ей не было стыдно, когда прыщавые и запухшие после вчерашнего перепоя мужланы в мундирах что-то там изрекали в ее адрес. Она осталась внешне невозмутимой даже тогда, когда ее узнал майор, с которым она не была знакома и даже не могла вычислить, откуда же он может знать ее.
«Это Христина Креминна? Жаль, такая талантливая дивчина была… стихи писала…». Скользнул пренебрежительно-сочувствующим взглядом и устремился вглубь коридора. А ей хотелось вдогонку крикнуть: «А не пошел бы ты! Была? И есть! И будет!».
Тот майор зацепил в ней давно угнетенное невыносимым бытом честолюбие. И благодаря его обидной, вовремя брошенной, реплике она покончила с пьянством. И вновь начала писать.