Апартаменты госпожи де Моранд, как мы уже знаем, находились на втором этаже главного жилого здания, составляющего правое крыло особняка, стоявшего на улице Лаффит, как она теперь называется, или Артуа, как ее называли раньше. Именно там мы и оставим Жана Робера и госпожу де Моранд под предлогом, который даже самому придирчивому из наших читателей не может показаться дурным. Итак, дверь апартаментов госпожи де Моранд была тщательно заперта на два оборота ключа, отделив нас от этих влюбленных.
Кстати, что бы нам было делать в комнате этой обожаемой госпожи де Моранд, которую мы любим всей душой? Ведь эту комнату мы очень хорошо знаем.
А посему давайте проследуем в менее аристократический квартал, в который сейчас направляется полный мечтаний, этот полностью закрытый для лучей любви поэт, известный нам под именем Людовик.
Он пришел на улицу Ульм.
Если бы кто-нибудь спросил у Людовика, как он сюда пришел и по каким улицам прошел, то этим своим вопросом он очень смутил бы нашего Людовика.
Сквозь небрежно закрытые ставни окон первого этажа квартиры, в которой проживали Броканта, Баболен, Фарес, Бабилас и его приятели, Людовик увидел свет. Свет этот становился то более, а то менее ярким, что свидетельствовало о том, что лампу переносили из одной комнаты в другую.
Людовик приблизился к окну и приложил глаз к знакомому отверстию в ставне. Но, несмотря на то что окно было приоткрыто, положение обитателей комнаты не позволило Людовику ничего увидеть.
Но он понял, что Рождественская Роза еще не поднялась в свою комнатку на антресолях. Ничто не указывало на присутствие там девочки: ни слабо горевший ночник, ни горшок с цветком, носящим ее имя, который она ставила на окно, возвращаясь к себе, поскольку Людовик строжайше запретил, чтобы в комнате во время ее сна находились какие бы то ни было цветы или растения.
Итак, не имея возможности ничего видеть, Людовик стал слушать.
Улица Ульм, бывшая даже днем такой же тихой, как улочка какого-нибудь провинциального городка, в этот час была безлюдной, как большая дорога. Поэтому, если слегка напрячь слух, можно было услышать почти весь разговор обитателей первого этажа.
– Да что с тобой, дорогой мой? – спросила Броканта.
Этот вопрос был, очевидно, продолжением разговора, начатого до прихода Людовика.
Ответом на этот вопрос было молчание.
– Ведь я же у тебя спрашиваю, что с тобой, мое сокровище! – повторила колдунья более обеспокоено.
Несмотря на изменение интонации вопроса, последовало все то же молчание.
– О! О! Дорогое создание и сокровище, к которому ты обращаешься, мамаша Броканта, этот проказник и недоучка тебе и не ответит, – подумал Людовик, полагая, что она обращалась, вероятно, к этому шалунишке Баболену, который капризничал или прикидывался больным.
Броканта продолжала задавать вопросы, по-прежнему не получая на них никакого ответа. Но было заметно, что голос ее из нежного постепенно перерастал в угрожающий.
– Если ты не ответишь, мсье Бабилас, – произнесла наконец цыганка, – обещаю тебе, мой милый, что я задам тебе хорошенькую трепку. Ты слышишь?
Лицо, или вернее животное, к которому были обращены все эти вопросы, которые мы услышали, видно решило, что дальнейшее молчание становится опасным для его шкуры, и ответило рычанием, продолжавшимся нескончаемо долго и перешедшим в жалобное скуление.