22 декабря 1892 года, вторник
– Как вы думаете, господа: примет наша Городская Дума, наконец, решение дозволить дамам ездить на империале?
Маленький человечек с тремя золотыми звездами тайного советника на воротнике мундира отвел глаза от остановившегося внизу, на Владимирской площади вагона конной железной дороги, и повернулся к своим посетителям. Посетителей в его наполненном сладким запахом иланг-иланга кабинете было двое: длинный тощий поляк в запотевших с мороза очках и невзрачная, среднего роста личность в галошах поверх сапог, которая непрестанно шмыгала носом. Оба скромно стояли у дверей кабинета, выщипывая лед из бород, зябко передергивая плечами, и с опасливым благоговением взирали на директора Департамента полиции – человечек в мундире был Петром Николаевичем Дурново.
– Примут, ваше превосходительство, – сказала личность, щурясь от слепящего зимнего утреннего солнца, бившего прямо в окно из-за соборной колокольни на другой стороне площади. – Не посмеют вам отказать.
– Я-то как раз против такого решения, господин Владимиров, – Дурново взял из коробки на столе сигару, чтобы закурить последний раз перед отъездом в департамент. – Я уверен, что стоит только дозволить, как тотчас различные порочные особы станут намеренно лазать на империал, чтобы оттуда, сверху развращать чистое и неопытное юношество, а почтенных отцов семейства ввергать в неуместный соблазн.
Сказав это, Петр Николаевич помрачнел и опять отвернулся к окну. Внизу, на площади две парившие от усталости лошади тщились сдвинуть с места тяжелый вагон конки, до отказа забитый закоченевшими пассажирами. Зато верхняя площадка вагона – империал – была совершенно пуста. Лишь тонкая цепочка следов тянулась по неубранному с крыши снегу, от лестницы до самого ограждения с деревянным щитом над головой кучера, рекламировавшим армянский магазин дамских вещей в Гостином дворе, и заканчивалась одиноким отпечатком чьих-то филейных частей в сугробе на сиденье. «И здесь жопа», – подумал обреченно Дурново.
– Действительно, форменное безобразие! – поддержала директора Департамента полиции поименованная «господином Владимировым» личность. – Я даже аллегорическую картину задумал написать: «Верхнее и исподнее».
– Так вы, значит, на художественном поприще подвизались?
– Я художник-передвижник и писатель-мемуарист, да еще неквалифицированным помощником дезинфектора при этом состою, – Владимиров мотнул головой в сторону поляка.
– Видел ли я ваши картины на последней передвижной выставке в марте?
– Нет, мы еще из Якутска ехавши были. Но на баллотировку на 21-ю выставку я представил целых четыре.
– Молчи, пан Артемий! – шикнул на Владимирова поляк.
– Отстань, Степан! – отмахнулся тот. – Когда еще случай представится… А картины мои, ваше превосходительство, суть: «Старый конь, портящий борозду», «Крестьянин Иванов с семьею, хлебающие щи лаптем» и «Прячут концы в воду». Ее великий князь Владимир Александрович купил. И еще натюрморт, «Сыр, катающийся в масле».
В кабинет осторожно заглянул истопник с охапкой березовых дров и, получив молчаливое разрешение Дурново, присел около изразцовой печи. Положив в огонь пару поленьев и пошевелив в печке кочергой, истопник ушел, оставив на полу мокрые следы валенок.