Облачным, но светлым декабрьским утром я наконец вырвался из Нью-Йорка, оставив в неряшливом одиночестве опостылевшие апартаменты под крышей огромного билдинга и переместив свой скромный, но увесистый багаж на борт трансатлантического гиганта «Морро Касл», отбывающего на Багамы.
Накануне отъезда мой советник и личный секретарь жестом карточного шулера метнул на письменный стол веер ярких бумажек: билет компании «Роял Каррибиан» в одноместную каюту первого класса, глянцевый буклет, представляющий породистый профиль и анфас океанского богатыря с подробным описанием его умопомрачительного внутреннего содержания, а также вырезанную из «Нью-Йорк таймс» статью. Автор статьи «Звезды в океане» с ажиотажным захлебом перечислял звучные имена тех, кто оказал честь своим присутствием блестящему во всех отношениях экваториальному лайнеру.
Если три-четыре года назад возможность лицезреть на борту шейхов, кинозвезд, биржевых воротил, промышленных магнатов и прочих ВИП-персон могла заметно поднять мой жизненный тонус, а отсутствие собственного имени в списках бомонда его же снизить, то теперь все обстояло наоборот. Я стал достаточно состоятелен и знаменит, чтобы утолить покладистое тщеславие без допинга громких знакомств, и слишком озабочен своей собственной проблемой, именуемой «творческим кризисом», чтобы не заподозрить иронии в приклеенном газетчиком к моему писательскому имени определению «плодовитый».
Темно-коричневый кофр, погруженный на борт «Морро Касл», хранил три варианта рукописи моего двадцатого романа, процесс создания которого явно зашел в тупик.
Запершись в комфортабельной каюте, я решил ограничить общение с внешним миром вылазками в тихий ресторан и моционом к ближайшему бару. Отрадно было вообразить, лежа с томиком ненавязчиво-гениального Монтеня, что метрах в четырех над моей головой лопочет, улыбается камерам нарядная, благоухающая толпа с удельным весом в пол знаменитого лица на один квадратный фут.
Капитан судна объявил в первый же вечер плавания «Бал величайших знакомств» с ведением телерепортажа для «Светской хроники». Не вставая с кровати, я мог наблюдать за порханием одухотворенного тележурналиста, вещавшего то из корабельной кухни, изобилующей живописными развалами всевозможной снеди, то из радиорубки с задумчиво-сосредоточенными офицерами, то из самой гущи бальной тусовки – из ее яркого оранжерейного букета, в котором не было ни одного заурядного экземпляра.
Мелькали обнаженные плечи, сияющие улыбки, чернокожий дирижер с зажатой тройным лоснящимся подбородком нежно-розовой бабочкой представил оркестр, готовый исполнить любой шлягер по заказу всякого размечтавшегося гостя. С широким зевком я выключил телевизор и натянул на голову одеяло. Из отдаления, как сквозь вечерний провинциальный парк, доносилась ретроспектива хитов от Синатры до Мадонны. Я мысленно пробегал списки собравшихся в зале, пытаясь вычислить заказчиков отдельных мелодий и приманить осторожно подступающий сон.
Было уже около полуночи, когда в дверь постучали и кто-то назвал мое имя. Велюровые халаты и шелковые пижамы – не моя слабость. Но даже то, что я успел натянуть мятую джинсовую рубашку, оказалось весьма кстати, поскольку в коридоре стояла незнакомая дама.