Читать Расследование

Вчера у меня отобрали лицензию. Для жокея-профессионала, мастера стипль-чеза, остаться без лицензии – все равно что не пройти медкомиссию.

Итак, отныне мне запрещено участвовать в скачках, запрещено появляться на ипподромах, запрещено показываться на конюшнях. Последнее особенно печально, ибо я там и живу.

Вчерашний день был сплошным большим кошмаром, и мне тяжело еще раз вспоминать долгие мрачные часы без сна. Я был ошарашен, потрясен, сбит с толку, но в глубине души теплилась слабая надежда, что это всего-навсего ошибка. Так продолжалось далеко за полночь. Конечно, в неверии, что это действительно случилось, было что-то утешающее, но затем наступило отрезвление: я понял, что это свершившийся факт. Моя жизнь теперь напоминала вдребезги разбитую чашку. Осколки было склеить невозможно.

Утром я встал, сварил себе кофе и глянул в окно. Как всегда, ребята суетились у лошадей, выезжали на утреннюю проминку. Тут я по-настоящему и вкусил горечь судьбы изгоя.

Обычно по утрам у моего окна появлялся Фред и кричал во все горло:

– Ты что, собираешься торчать здесь целый день?

Но сегодня Фред так и не появился. Сегодня мне ничего не оставалось делать, как сидеть в своей комнате. Без дела.

Никто из ребят не смотрел на мои окна. Они вообще старались не смотреть по сторонам. Они вели себя тихо, слишком тихо. Я увидел, как Бочонок Берни стал карабкаться на жеребенка, на котором еще недавно выступал я. В том, как робко опустил он в седло свою толстую задницу, было что-то извиняющееся.

Он тоже смотрел вниз.

Ничего, думал я, завтра они опять придут в себя. Завтра они начнут проявлять любопытство, задавать вопросы. Они не презирали меня. Они мне сочувствовали. Сочувствовали и стеснялись. А также немного тревожились. Им было неприятно смотреть в глаза Большой Беде.

Наконец они ускакали, а я медленно пил кофе, думая, что же теперь делать. Меня заполнило неприятное, очень неприятное чувство пустоты и утраты.

В моем почтовом ящике, как обычно, уже лежали утренние газеты. Интересно, что подумал мальчишка-разносчик, он-то ведь небось прекрасно знал, что в них сегодня? Я пожал плечами. Ладно, прочитаю-ка сам, что придумали чертовы газетчики, да благословит их господь!

За отсутствием других сенсаций «Спортинг лайф» не поскупилась на гигантские заголовки на первой полосе:

«КРЭНФИЛД И ХЬЮЗ ДИСКВАЛИФИЦИРОВАНЫ».

В верхней части страницы была фотография Крэнфилда, а пониже – моя улыбающаяся физиономия. Снимок сделали в тот день, когда я выиграл Золотой кубок Хеннесси. «Редактор – остряк, – кисло подумал я. – Подлец. Выудил из архивов снимок, где у меня особенно лучезарный вид».

Зато текст, набранный мелким шрифтом сверху и снизу, наводил тоску.

«Стюардов не удовлетворили мои объяснения, – заявил Крэнфилд. – Они отобрали у меня тренерскую лицензию. Больше мне сообщить нечего».

В заметке утверждалось, что Хьюз заявил примерно то же самое. Если я правильно помнил, то Хьюз вообще промолчал. Хьюз был слишком ошарашен, чтобы связать хотя бы два слова, и, если бы ему что-то и удалось сказать, он разразился бы непечатной бранью.

Я не дочитал заметку. Я достаточно их повидал. Вместо «Крэнфилд и Хьюз» вполне можно было подставить фамилии любого другого тренера и жокея. Газетные отчеты о дисквалификации походили друг на друга как две капли воды прежде всего отсутствием серьезной информации. Поскольку предпринимаемое в подобных ситуациях расследование носило сугубо частный, закрытый характер, те, кто отвечал за его проведение, не были обязаны выдавать информацию ни прессе, ни общественности, и поэтому они хранили полное молчание. Как это бывает в организациях, не стремящихся к рекламе, их главная задача и состояла в том, чтобы не посвящать лишних в свои тайны.