АНГЕЛ ГОСПОДЕНЬ ГЛАГОЛЕТ: СОЛНЕЧНЫЙ ДЕНЬ
Мальчик стоял посреди рынка, и рынок гудел вокруг. Вспыхивал огнями апельсинов. Золотыми кувшинами дынь. Россыпями топазов-изюмов. Вился дымными усами благовоний. Пестрел дикими коврами. Вихрился солнечными цветными шелками, привезенными из звездной Индии, из страны Офир, из Тира и Сидона.
У мальчика пересохли губы: он хотел пить.
У него было с собой несколько монет, и он мог купить на них себе вкусного питья – хорошего сладкого синего дамасского вина, и разбавить его холодной водой, и так пить; или свежевыжатого сока померанцев, или сока тыквы, смешанного с пахтой и крепким зеленым чаем, – кочевники зовут такой напиток «хурч», а еще они добавляют в него коровьего масла, – но мальчик хотел, перетерпя жажду, на невеликие деньги свои купить матери своей удовольствие: украшение, или моток шерсти для вязанья, или малую птичку.
Он стоял посреди рынка, и к нему подошел, жадно перебирая пальцами в воздухе, торговец птицами. Птицы сидели в клетках за спиной торговца; птицы сидели у него на плечах; птицы вцеплялись коготочками ему в волосы, и торговец смеялся от щекотки.
– Ах, чудо, чудо! – зазывно запел торговец, подойдя к мальчику. – Ах, великое чудо!
И, вторя завыванью торговца, разом запели все птицы: у него за лопатками, у него на плечах, у него на голове.
Мальчик поглядел на торговца. Он увидел его затылок. Он был выше птичника ростом.
– Ах, чудесный мальчик! – сладко завывал коротышка– птичник. – Купи, купи птичку! Птички драгоценные! Птички роскошные! Птички – загляденье! А поют! Заслушаешься! Царь Соломон, в блеске и славе своей, слыша моих птичек на золотом троне своем, засмеялся бы от радости и счастья!
Мальчик засунул руку в карман холщового серого плаща. День жаркий, а голова мальчика непокрыта: ни белого платка с черной перевязью, ни полосатой накидки, ни тюрбана. Птицы пели, заливались. Мальчик вытащил из кармана руку и разжал ладонь. Торговец по-птичьи изогнул шею и рассмотрел монеты. Два ассария. Всего-то?!
Нищего улещает. Тьфу. А одет чисто! Мать, должно быть, заботится. Или жена.
Молод для жены? И в тринадцать лет в пустыне женят. А мальцу на вид все пятнадцать.
– Дай мне белую птичку, – тихо попросил мальчик. – Вон ту.
И указал пальцем, какую.
Птичка сидела на темечке у торговца и пела громче всех.
– Белую, а-а-а! – запел торговец и широко развел руками, не сводя глаз с монет на ладони мальчика. – Два ассария! Всего два ассария! Как раз два! Угадал! Два всего лишь!
Мальчик протянул руку. Птичник схватил монеты с ладони острыми пальцами, как птичьим клювом.
– Бери! Бери смело! Не улетит! Ручная!
Мальчик робко поднял руки и осторожно снял с головы торговца маленькую белую птичку. Птичка испуганно чирикнула. Мальчик нежно посадил ее за пазуху, под плащ. Шептал ласково: не бойся, не бойся. Птичник изучающе проколол раз, другой иголками зрачков лицо мальчика. Загорелое, сожженное пустынным солнцем и песчаными ветрами лицо птичника, похожее на горелую корку пресного хлеба, смялось подобострастной, корявой улыбкой. Из растрескавшейся губы потекла на подбородок темная кровь.
– Еще эту возьми! Эту! Синюю! Цветом как сапфир царя Соломона, да счастливо ему живется там, за облаками, в виду Всемогущего!