В воздухе свистнуло.
Тягуче, быстро, хлестко.
Спину от поясницы к шее обожгло.
Как он ни ждал этого удара кнутом, как ни готовился, боль была такой неожиданной и пронзительной, что его выгнуло коромыслом и в глазах заломило, как от вспышки яркого света.
Но не крикнул. Не забился в припадке.
Сжал до хруста зубы и еще плотнее прижался к шершавой лавке, на которой его распяли.
Опять свист.
На этот раз кнут задел ухо и рассек его пополам.
Он подкинул голову и тут же с размаха, гулко ударился лицом о лавку.
Он знал эти кнуты. Сам не раз плел такие из сырой бычьей кожи, порезанной на длинные тонкие ремни.
Опять свист.
И опять – удар с оттяжкой, на этот раз поперек туловища.
Показалось, что тело перерубили пополам. Так глубоко врезался тонкий конец кнута.
Он снова выгнулся в дугу, снова гулко ударился о лавку.
Но не крикнул.
Только выплюнул разгрызенные свои зубы.
После четвертого удара он затих.
На пятом даже не вздрогнул.
Его подняли за волосы. Кнутобоец посмотрел ему в глаза и, отпустив волосы, заключил:
– Пока хватит.
Он лежал на лавке и, соловея от боли, пытался понять, как все началось.
Он помнил.
Помнил, как они возвращались из-под Казани.
Царь был мрачен, темен, победа, казалось, не радовала его.
Тысячи были забиты и замучены им там, под стенами вражьего города.
Возвращались быстро.
Шли уже седьмые сутки. Все валились с ног.
Но царь не спал.
Он никогда не спал после такой крови.
В начале пути бражничал. Потом кучами таскал девок к себе в возок.
Потом в кровь избил Малюту.
Наконец затих.
И это было страшнее всего.
С неба непрестанно падал мокрый, липкий, полуснежный дождь.
Кони не шли по раскисшей дороге, и вместо них впрягли полуголых, маленьких, тощих, полуживых пленных. Сотни три.
И они, чуть не по горло увязая в черной, как деготь, жирной земле, медленно двигали возок государя.
Конец ознакомительного фрагмента.