Читать Трагедия СССР. Кто ответит за развал?

Родился я в селе Левая Россошь Воронежской области – это земли воронежского казачества, приписанного к Войску Донскому. Дед с отцом между собой друг друга только казаками и называли. Дед мой – Макашев Иван Васильевич. Я его хорошо помню, потому что хоронил, уже будучи суворовцем. За столом дед любил рассказывать, что пришли они, Макашевы, с Хопра (а бабку по-уличному невесть за что все Черкесихой звали). Сам он служил, воевал в Первую мировую с турками на Кавказе, дослужился до урядника, выучился во время службы грамоте. Поэтому его стали приглашать читать псалтырь над покойниками, а что давали за этот труд – пропивал. Отец мой, Михаил Иванович, – как в Красную Армию в 35-м ушел, так до 49-го без перерыва, с редкими отпусками только, и служил. Финскую прошел и Отечественную, вернулся старшим лейтенантом. В детстве я его почти не видел. Воспитывала же меня матушка моя, Борисова Анна Федоровна. Она родом из села Красный Лог, из старообрядцев. Так что и здесь я самого настоящего княжеского рода. У матери родители от оспы умерли, когда ей было 14 лет, и приютила ее бывший земский врач Наталья Васильевна, старая дева. Матушка моя была у нее и за дочь, и за кухарку, да еще и оспопрививальщицей работала. До конца жизни она за Наталью Васильевну молилась, в списке за упокой первой поминала. И, видать, было за что. Мать под ее крылом смогла окончить шесть классов, вышла замуж за отца, когда он пришел в отпуск из армии, родила меня. Наталья Васильевна и приказала назвать меня Альбертом, потому что как раз прочитала роман «Консуэло» Жорж Санд. Хорошо, что Адольфом не назвали, а могли – 38-й год, дружба с Германией. Получился – Альберт Макашев (именно так писалось тогда, помню табличку на доме, а в селах говорили – «Макашов»).

Помню, как боялся каждый раз, когда мать меня к нашей благодетельнице вела – уж очень она воспитывать и меня, и мать любила. Матушка перед тем, как идти, мне говорит: «Помой сапоги (а у меня в пять лет уже, какие-никакие, а были сапожки – тротуаров-то не было, всюду грязь), покажи платок. А как придем, смотри – не проси ничего, а дадут – сразу не бери». Много интересного у Натальи Васильевны было. Помню, как позволяла мне играть со старой деревянной кофемолкой, у которой ручка трещала. Еще была у нее огромная, редкая по тем временам, семилинейная лампа под зеленым абажуром.

В один из приходов наших Наталья Васильевна говорит ласково: «Бери яблоко – вон, на комоде». А я же помню, как мать говорила – «ничего не проси» – и головой кручу: «Не хочу». Она: «Ну, не хочешь, и не надо». До сих пор жалко – такое яблоко румяное было и, наверное, вкусное. С тех пор, если предлагали что хорошее, я сразу брал.

В 41-м году мать партийной стала, в сталинский набор записали с началом войны. А она ведь из старообрядческой семьи и сама верующая: перед сном всегда молилась и меня двумя перстами крестила. При рождении меня не окрестила, а теперь, уже партийная, жена младшего командира, и подавно не могла. Только в 42-м получилось, когда немцы к Верхнему Дону подошли, и она решила меня к родственникам в Красный Лог увезти.

У нее после смерти родителей только и осталось там родственников, что какие-то двоюродные бабки… строгие! Шли тогда войска через село это, Красный Лог, и ребятня вся солдат водой поила. Я для этого самую красивую из наших кружек выбрал и вместе со всеми бегал. А когда вернулся, бабка заставила нас во дворе костер разжечь, и мы весь вечер всю посуду пережаривали. За кружку эту она меня особо ругала: «Ах, ты джеман!» Думал потом – что за слово такое? А как историей религий стал заниматься, то решил – видимо, от «демона» – дьявола. Когда меня староверы первый раз увидели, то заохали: «Нехристь! Имя лютеранское!» – а матушка оправдывалась: «Муж – красный командир, сама – медсестра, служащая…» Ну вот, решили крестить. Мне было уже около пяти, я все хорошо запомнил – как всю ребятню в избе на печку загнали, а ради меня огромный самовар нагрели, даже два – наш и соседский. Бочка, в которую окунали, плохо, видать, выпарена была и потому крепко рассолом пахла. Пришел дед чужой в чем-то вроде рясы, облачение у него отдельно в тряпье было завернуто. Посмотрели в святцы и нарекли меня Дмитрием (так что священники обращаются ко мне: «Дмитрий Михайлович»). Потом, когда узнали об этом в райкоме, мать получила по партийной линии «строгача» – как же так, мол, ты жена красного командира… Но это потом, а тогда фронт рядом был, к ней из райкома с другим обратились.