– Стрэляй! Што жэ ты! Вал-чица!
Вокруг грохот. Чернота. Ночь.
Она ненавидит ночной бой.
Днем все видно. Ночью наступает слепота. Ночью жжет веко прицел.
Огни впереди. Свои? Чужие?
Голос ввинчивается в уши. Орет надсадно:
– Што сидишь! Што спишь, мать тваю! Стрэляй!
Она должна стрелять. Работать должна.
Она ненавидит войну. И себя.
Она очень боится смерти.
Надо работать. Убивать.
Голова гудит. Упасть и удариться виском об острый белый камень.
Белый камень, черная ночь. Огни.
Черная винтовка. Первобытные белые камни. Камень мертвый. Ты живая. Рядом лежит мертвый человек. Ты не помнишь, как его звали. Не знаешь. Не хочешь знать. Он весь в крови. И ты в крови. Это не твоя кровь. Это чужая кровь.
– Стрэляй! Ну!
И ты стреляешь.
Алена проснулась от холода.
Под двумя вытертыми, старыми верблюжьими одеялами она стала корчиться и сворачиваться в клубок, как старая кошка при сильных морозах, и у нее замерзла голова и утюгами застыли ступни.
Открыла глаза. Потерла лицо ладонями.
Выбралась из-под тощих одеял, накинула на себя быстро, дрожа, куртку, напялила лыжную шапку. Глянула в зеркало. «Старая лыжница, – подумала Алена весело и зло, – пробежала дистанцию, все. Финиш».
Дом, деревня, погибшая в снегах, она одна. Далеко, в больших и страшных городах, единственный сын.
Быстро просвистела жизнь. Лыжи по лыжне. И кувырк. И сугроб. Су-гроб.
Алена вышла в сени, откинула черный чугунный крюк. Наложила в сгиб руки разномастных дров – и аккуратные поленца, и черные корявые спилы мертвых ветвей.
Задыхаясь, вывалила дрова на пол у печки. Набросала в зев печи веток и щепок на розжиг. Бумажку смяла; подожгла. Огонь взялся сначала лениво, потом стал полыхать, расцветать все ярче.
Сгораешь, жизнь, снова подумала, глядя в огонь.
Пламя радостно пожирало ветки, обнимало поленья.
Глядя на рыжую лисью шерсть огня, грела руки. Ворошила былое.
«Хоть бы ты ослепла, память, что ли».
Побрела на кухню. Грязные обои в мелкий цветочек подмигнули призраком мертвого лета. Солдаты-тарелки стояли в ряд на полке. Она из них не ела. Готовила еду в кастрюле и ела, как собака, из миски; потом тщательно мыла в тазу и кастрюлю, и миску. Черпнула ковшом воды из ведра, налила в чайник. Чудо, плитка еще работала. То и дело перегорала спираль, и Алена ее чинила, беспомощно копошась в тугих завитках старой проволоки.
Чайник запел, засвистел тонкой дудочкой. В чашке с красной розой заварила чай.
Потопала тяжело, как медведица, в комнату, осторожно неся чашку перед собой.
Села за стол. Прихлебнула горячего. Обожглась.
Цапнула крышку сахарницы. Мышка не приходила, крышка на месте. Кошку надо бы. С кошкой – хлопотно: то ей молочка, то мясца, кормить кошку надо.
Алена погрела руки о чашку. В печке весело трещали дрова.
Это была ее жизнь, это еще была жизнь.
Медленно, обжигаясь, пила чай. Есть не хотелось.
На оконных стеклах иглисто сверкали, переливались в лучах желто-оранжевого январского восхода ледяные узоры: белые хвощи и папоротники, перламутровые розы и тюльпаны. Живые цветы умерли. Остались только ледяные.
Печь начала не просто щелкать, как орехами, дровами – гудела густым басом. Хорошо разгорелось. Надо еще дров подложить.
Сунула в печь одно желто-восковое полено, другое. Поворошила кочергой головни.