«В некотором царстве, в некотором государстве жили-были…» – так в прежнее время обычно начинались сказки. Простыми и незатейливыми кажутся нам сейчас услышанные в детстве истории, вспоминаются они со странной, необычайной теплотой, хотя почти позабыты и сюжет, и герои, а осталось в памяти только это трогательное «…жили-были».
В одном театре, провинциальном и ныне закрытом, жили-были незаметные и неизвестные никому артисты, без которых не обходился ни один спектакль. На поклон они не выходили, аплодисменты не им предназначались, но и сожаление части зрителей о зря потраченном времени относилось не к ним. Эта странное сообщество жило своей молчаливой, разноцветной жизнью – знакомилось с новенькими, провожало в последний путь стариков, теряло и обретало доверие друг к другу…, в общем, всё было как у людей. Да, совсем как люди, они ссорились и мирились, влюблялись и сердились, плели интриги, были обидчивы и тщеславны. Мудрецы и простаки, они наизусть знали все роли и могли, в случае чего, незаметно подсказать текст растерявшемуся актёру, но вот счастливой возможности иметь на сцене собственный голос у них не было. Такое поражение в правах происходило откуда-то свыше, а отнюдь не от дирекции… Удивительная их жизнь подчинялась особым законам. Множество странных правил свято соблюдалось в этом коллективе, превращая в тайну собственное существование и, видимо, поэтому заметно оно было лишь некоторым, совсем уж искушённым зрителям, которые знали их, конечно, давно, но по именам никогда не называли. Не пугайтесь, не было в этом ничего страшного, ибо настоящие имена этих незаметных мастеров постоянно менялись в зависимости от того, в каком спектакле они были заняты. Это немного усложнит мой рассказ, но я что-нибудь придумаю, и возможно, как раз это самое обстоятельство и поможет всем нам посмотреть на сказку с разных её сторон…
В тот день давали «Нас обвенчает прилив» – спектакль большинством зрителей тепло принимаемый и наш герой был на сцене единственным в своём роде. Смотрелся он хорошо даже с последних рядов, ибо зал был небольшой. Можно было восхититься изящным для столь пожилого господина, нет, не выправкой – станом, а руки его навсегда замерли в положении, в каком пребывают руки дирижёра оркестра в финале какой-нибудь симфонии. Пьеса же была из французской жизни, и гордый наш герой носил, соответственно, французское имя Жан-Жак.
– Ну-у-у, – скажете Вы, растягивая гласную и морща нос, – прямо таки Жан-Жак?
И уже обращаясь непосредственно к нашему знакомцу:
– А фамилия Ваша случайно не…?
На такие вопросы Жан-Жак не отвечал, со значительным видом смотря собеседнику в глаза и поднимая брови. Кто был поумнее и посмелее, тот свой взгляд не отводил, а использовал сказанную только что глупость себе же на пользу – ещё долго воспоминание о полученном впечатлении волновало и тревожило человека. И то правда, мне не раз приходилось испытывать это на себе. Нелишним будет сказать, что Жан-Жак был господин близорукий и кареглазый, а так как он был в то время уже в весьма почтенных летах, то можно было найти в его зрачках все оттенки дорогого, старого коньяка, да ещё с синей, едва заметной поволокой, словно коньяк тот виделся через стекло бокала. Что и говорить, опьяняющим был этот взгляд, многие не выдерживали.