Я – недельщик. Одна у меня всегда забота – в свой срок привести в суд того, кого надобно туда привести. И где бы он от меня не прятался: в болоте непроходимом, в пещере глубокой, в лесу дремучем, везде я его отыщу и в нужное место приволоку. Прослышит боярин наш Ивин о тате злом на торговом пути, так сразу велит мне подлеца отыскать да на суд предоставить. А за мной дело не встанет – из-под земли гада изворотливого вытащу. Мне рассуждать некогда. Планида моя такая – искать и тащить. Иначе нельзя. Мне только намекни. Вот и сейчас по лесу зимнему за убивцем иду. Прослышал боярин, что в обители дальней душегубство случилось, вот и послал меня за злодеем поганым. В торговом селе дали мне проводника. Так себе проводник, мальчишка пустой. Только и умеет – что языком чесать. Не закрывается у него рот, журчат слова, словно ручей в распадке каменистом: шур,шур, шур… Я на его россказни внимания не обращаю, только иногда от слова какого-то зашевелится в душе моей интерес, словно медведь в тесной берлоге, и я прислушиваюсь. Вот как сейчас.
– Вот что хочешь с ними делай, а они слова единого не скажут, – вещал мой проводник, умело вступая снегоступами по снегу.
– Это ты о ком? – переспросил я.
– Как о ком? – обернулся ко мне мальчишка, щеря кривые зубы. – О монахах… О тех самых, к которым ты идёшь… Клещами из них слова не вытащишь.
– Совсем не говорят? – удивлённо нахмурил я бровь.
– Ни словечка, послушание у них такое, – молвил проводник, сшибая пушистый снег с ветвей, стал прокладывать путь сквозь молодой ельник. Я за ним.
– Наш священник батюшка Ефимий их молчальниками называет, – продолжил болтовню свою мальчишка, когда мы выбрались на поляну. – Или этими, как их… Исихастами… Вот… Они, сказывают, душу могут из тела своего выпустить и в даль-дальнюю направить… К самому Господу… Во как. А священник из соседнего села батюшка Агафон зовёт их пуподушниками, мол, душа у них в пупке и они через пупок свой с самим с небом беседуют, а с людьми говорить брезгуют. Во как… Не любит он их, мол, гордые… А как их полюбить-то? Я к ним прошлый раз пришёл, а у них возле ворот монах лежит. Мёртвый. Интересуюсь я, что мол да как, а они молчат и к воротам толкают. Вот. Бился я с ними, бился да всё без толку, потом плюнул, домой пошёл и всё старосте рассказал, а он потом боярину…
– Так это ты про мертвеца в обители рассказал? – догнал я говоруна и пошёл рядом.
– Я… А кто же ещё? Нога у меня лёгкая… Меня к ним старый боярин Собакин посылает. У него сын в походе ратном сгинул. Вот… Боярин попросил монахов помолиться за сына, и сын вернулся… Вот… Теперь боярин как приедет в село, так сразу велит им еду нести. Перед самым Рождеством я к ним ходил. И сейчас на Антония Перезимника мешок с сухарями несу. Небольшой мешочек, но что боярин дал, то и получат… Вот… Прихожу в прошлый раз, они покойника хоронить собираются, а у покойника того, будто у хряка, горло перерезано. Вот… Я им руками да головой так и сяк, мол, чего это с ним? А они меня в толчки за ворота едва не выгнали…
– Ножом ему горло-то, – спрашиваю, чтоб не упустить нить разговора нужного.
– Ножом, – важно кивает проводник и ладонью себя по горлу полоснул. – Вот так вот… А кровищи кругом…