1. Безымянный корабль и умирающая звезда
Ничто, в котором болтаешься между здесь и там во время сверхсветового прыжка, на самом деле не является адом. Ад – это когда нет ни Бога, ни других людей, что-то в этом роде. А сверхсветовые двигатели просто… ну, как будто схватили пространство и дернули его вперед, словно простыню, а наш корабль застрял в мятых складках.
Но ощущалось это как истинный ад. В промежутке между прыжком и выходом пространство словно сузилось. Сидя один в кабине, я пытался сморгнуть блики, плавающие перед глазами. Отблески нестерпимо яркой вспышки, полыхнувшей перед самым прыжком: будто Вселенная скомандовала «Стоп!» за миг до того, как я нажал рычаг. Когда эти блики рассеялись, в иллюминаторе была одна лишь тьма.
В которой раз я пожалел, что Бенни выбрал корабль с такой тесной кабиной. Места хватало только для пилота, то есть для меня. Остальных отсюда было даже не видно, а повернуться и посмотреть я не мог: проскочил бы точку выхода. Нельзя было даже никого окликнуть: стоило чуть отвлечься – и промахнешься.
Впрочем, все и так молчали. Словно на корабле никого, кроме меня, не было. Что я там говорил про ад – «это когда никого и ничего нет»?
Ничего, кроме тьмы за передним иллюминатором. Ни стен, ни пола, ни потолка. И все же я чувствовал, как пространство вокруг сужается, словно сходятся края могилы, как начинает давить клаустрофобия. А я совсем один, и…
Вот она, точка выхода. Я переключил двигатели, и тьма в иллюминаторе словно взорвалась, расцвела ярким, мощным светом. Я продолжал постепенно выходить из прыжка, медленно разворачивая корабль, регулируя гравитатор. Когда мы перестали обгонять свет, я посмотрел прямо перед собой и увидел чудо.
Мы вышли совсем рядом с заброшенным кораблем. Это потому, что я отличный пилот и летаю так же классно, как выгляжу. Ну и потому, что мне дали очень четкие координаты этого заброшенного судна. Оно медленно, величественно вращалось впереди, и древний, испещренный выбоинами металл бортов тускло поблескивал в слепящем свете близкой распухшей звезды.
Звезды, которая вот-вот взорвется сверхновой.
Досадно, что из-за вышеупомянутой тесноты я был единственным, кто это видел.
– А что, у этого корабля и правда нет имени? – выдохнув, спросил я.
В ответ раздался лишь скрип ремней-стабилизаторов. Я вывернул шею так, чтобы глянуть на остальных в маленькой каюте: Бенни с закрытыми глазами прислонился спиной и затылком к стене, Квинт маленькими побелевшими ручками вцепилась в стабилизатор, а Лия, оседлав скамью, разложила на ней детали разобранной пушки и протирала их.
– Ну так что, – повторил я, – как он называется?
– У него нет имени, – ответила Квинт.
– Неужели?
Я повернулся обратно к иллюминатору: пора было подстраиваться под вращение корабля, чтобы нашу «Гадюку» не шарахнуло о его борт, а нас не измельчило, как сыр на терке.
– Наверное, когда-то было. У каждой важной вещи есть имя.
«Гадюку» тряхнуло: ну да, я действительно поторопился сменить наклон. Но управлять кораблем – это как говорить на чужом языке. Есть строгие правила, которым надо следовать, чтобы не ошибаться в грамматике, но, если уловить суть, начнешь говорить «с лету», и тебя отлично поймут.