Рассказ-синопсис (1995—1999)
Он любил ночь. Часто он выходил смотреть на небо со звёздами, то близкое, то далёкое, и маленькие осколки зеркала, мерцающие там, вдали, то туманились, то исчезали, или вспыхивали, будто кто-то бросал горсть спичечных серных головок на раскалённую плиту печки.
Ночь приносила с собой успокоение. Лёжа в разливающейся чёрной рекой темноте, он вспоминал все слова, сказанные им когда-то, все споры, лица людей – друзей и прохожих, забытые или бережно хранимые – приходили к нему, напоминая о вечности, заново отпечатываясь в памяти, какие-то – фотографически чётко, какие-то – неярко, расплывчато.
Воспоминания, которые он хранил в своём сердце, были связаны с его детством и юностью: крохотный городок, бревенчатый домик у речного оврага, тихие зимние сумерки, тёмная улица без фонарей, жаркая печь, искрящийся голубоватый снег по колено. Примешивались ко всему этому и базарная площадь, и пятиглавый собор, и бесконечное поле у реки с церковкой на другом берегу. Заботливый, сильный дед. Их дворик до обвала земли. Его единственная аллея: вишни, сливы, черёмуха и каштан.
Чаплыгин. Начало 2000-х гг. Вид из Заречья, со Становой Рясы. В центре – наш дом
С весною у подножия деревьев расцветали ландыши – белые прохладные колокольчики с незабываемым ароматом. Деревянная лестница вела вниз, к огородам и реке, где в юности, слушая тишину, он вдыхал запах детства – запах трав, и речной воды, и болотистой местности. Он любил этот осенний запах и всегда узнавал его. Он вспоминал всё это, глядя на вечерний свет, льющийся из-под абажура кухонной лампы в чужом соседском окошке, говорил: «Господи, как же всё было хорошо», – и плакал бесконечными одинокими ночами. Для него всегда светил давно погаснувший свет в своём окошке – в доме, настолько крохотном, что современному человеку было бы невозможно в нём жить. И свет дарил ему умиротворение.
И он вспоминал всё, всё до мельчайших подробностей – и какой был снег, и какими – морозные узоры на окнах, и как весной сходил лёд, и как цвела черёмуха, и как летом он распахивал хлипкую деревянную дверь, подпирал её старой засаленной палкой и смотрел на сирень на другом берегу – на том боку, как говорили родственники, и как в реке играли золотые солнечные зайчики, как рассыпали они сноп мерцающих искр. И воздух над рекой был по утрам матовым и даже слегка туманным, и дышалось легко. Так он и засыпал в своей городской ночи, измученный радостно-печальными воспоминаниями.
А наутро он снова принимался вести какую-то странную, беспорядочную и даже в чём-то фальшивую жизнь – делал не то, что хотел, говорил не то, что думал, улыбался не тем, кого любил. Жизнь вертела его, как киношного актёра – роль следовала за ролью, и сыграть её нужно было умело, тонко и оригинально.
Ему всегда было трудно судить о том маленьком городе, в котором он жил – он старался не думать о нём. Разумеется, города менялись, но каждый, поначалу казавшийся больше предыдущего, постепенно, со временем, менял свои очертания внешнего облика и внутреннего духа – любой город становился мал для него.