Сильнее самого лютого ведовства только человеческая глупость. Ее не перешибить ни одним заклинанием, не вытравить ни одним зельем. Ну разве что смерть тут поможет. Да и то не всегда.
Глядя на красна молодца, чей конь заступил мне дорогу, я поняла это отчетливо. К слову, красным детина был весь: от носа-картошки и рыхлых щек до рук, державших поводья. По вискам, к которым прилипли льняные кудри, стекали бисеринки пота. Да и немудрено это в нынешнюю жару. Пора-то сенокосная, а солнце в зените стоит. А этот – в кольчуге да шлеме сидит на своей кобыле. Перегородил путь. Пройти не дает. И ладно бы только пройти…
– Какой ясный день! – раздался голос всадника.
Я скептически глянула на шлем, блестевший на солнце так, что аж глазу больно, на кольчугу, в которой сейчас можно было изжариться не хуже, чем в печке, на рукоять торчавшего из ножен меча, до которой наверняка дотронешься – и руку враз отдернешь, и подумала, что насчет погодки-то могут еще быть вопросы, а касаемо молодца все ясно: напекло болезного. А может, он с рождения «не того» был? Таким при разговоре лучше не перечить и соглашаться. Как говорится, не будить лихо, пока то тихо. А то проснется, и успокаивай его потом… сковородкой по темечку.
Я поправила коромысло, что давило на плечо. Ведра качнулись. Это со стороны смотреть созерцательно, как девица по воду идет, точно лебедушка плывет. А на деле, чтобы так пройти, силы нужно немало приложить. Вот только начнешь сгибаться под тяжкостью, сразу какой-нибудь помощник отыщется, которого потом, чтобы отвадить, вдвое больше сил приложить придется. Так что ходила я, делая вид, что ничуть не в тяжесть мне и водицы наносить, и дров натаскать…
– Да, хороший, – согласилась я, мысленно пожелав этому красному, леший его подери, молодцу скакать отсюда побыстрее.
– Какой сарафан у тебя, красавица, – между тем продолжил всадник, окинув мою фигуру взглядом и задержав тот особливо долго на груди.
– Благодарю, добрый человек, – отозвалась я, вспоминая слова покойной матушки-ведуньи: не проклинать никого сгоряча, а выждать хотя бы лучину.
За это время злость, сердце томящая, должна улетучиться. А если нет – то хотя бы руки не будут трястись и сотворить чародейский знак выйдет точно, да и прицелиться опять же время будет.
Вот я и ждала, считая про себя дюжины.
– А коса у тебя – точно ворона крыло. В нее бы ленту алую. Да жемчуга на шею лебяжью. У меня как раз есть такие. Хочешь? – поинтересовался детина, почесывая бороду.
В той, кудрявой да кучерявой, могли, кажется, застрять не только крошки, но птички, что ими питаются. Мне не нравились ни борода всадника, ни он сам, ни тем более его предложения.
Хотелось ответить, что я бы сама могла уложить этого наглеца. Да не в кровать, а в домовину, но, выдохнув, усмирила гнев и ответила как подобает милой девице, коей меня в деревне и считали:
– Нет, спасибо.
– А ты бы хорошо смотрелась в этом ожерелье. Особливо на нагом теле, да в ночи, – продолжил детина вместо того, чтобы понятливо развернуть своего коня и поехать прочь. – Золото, каменья драгоценные на коже твоей сверкать будут… А наутро, если меня уважишь, все твоим будет. А, голуба?
– Нет. – Я покрепче перехватила коромысло, уже понимая: добрым словом все не закончится. Только добрым ударом меж глаз.