В конце ХХ века Фрэнсис Фукуяма>1 пообещал, что повсеместная победа либеральной демократии приведет историю к концу. К счастью для нас, им не имелась ввиду нечто похожее на глобальное вымирание от ядерной зимы или зомби-апокалипсис. Конец истории по Фукуяме – это «конечная точка социокультурной эволюции человечества, формирование окончательной формы правительства» и как следствие конец событийной истории. И это вроде бы совсем не так плохо, поскольку под событиями истории подразумеваются войны и революции.
Тогда – в 1992 году, практически на следующий день после распада СССР, сомневаться в окончательной победе либерализма было как-то не к лицу. Социалистический лагерь пал к ногам Запада без единого выстрела. Как было не убедить себя в всепоглощающей правоте либеральных идей, одним фактом своего существования способных повергнуть могучего Голиафа в коммунистических доспехах?
«Человечество приближается к концу тысячелетия, и кризисы-близнецы авторитаризма и социалистического централизованного планирования оставили на ринге соревнования потенциально универсальных идеологий только одного участника: либеральную демократию, учение о личной свободе и суверенитете народа»>2.
По истечении тридцати лет картина стала уже не так лучезарна. Военные конфликты отчего-то не прекратились, глобальные экономические кризисы-близнецы плавно перетекают один в другой, а на ринге мирового противостояния идеологий вновь стало тесно. Экономический успех, а как-то так случилось, что размер ВВП и рост национальной экономики стали главными мерилами всего, в том числе и состоятельности идеологии, благоволит уже не США, а гибкому во всех отношениях Китаю.
Обратите внимания, что Фукуяма не приводит среди причин поражения социалистической идеологии участие каких-либо конкурирующих сил. С его точки зрения в крушении СССР виноваты лишь внутренние причины, в особенности недостатки социалистической плановой экономики.
И здесь с ним трудно согласиться: хоть успехи капиталистического хозяйствования напрямую и не привели к фатальным последствиям для социализма, тем не менее капитализм, как вполне успешная экономическая модель, нацеленная на потребителя, создавала серьезное психологическое давление на советских граждан заметным отличием качества жизни на Западе.
И хотя в прошлом успехи первой страны социализма серьезно превосходили своих капиталистических оппонентов (чего стоит только период индустриализации на фоне мирового экономического кризиса и Великой депрессии в США), тем не менее, на более длительной дистанции пролетарский энтузиазм уступил первенство свободной конкуренции.
С другой стороны, заметьте, как всё далеко зашло. Фукуяма говорит об идеологии, а в уме сводит дебет с кредитом. Это, конечно, не фига в кармане, но это определенно подход. Эффективность идеологии – это теперь не какое-то умозрительное благо от той или иной идейной установки, а вполне конкретное преимущество, которое, как оказывалось, можно посчитать в твердой валюте.
Вместе с тем, вывод о том, что только капитализм открывает двери к процветанию, при кажущейся убедительности, не так бесспорен. Чего только стоят регулярные экономические кризисы, каждый из которых грозит стать последним?