Зачем ты смотришь мертвыми глазами.
В пучину страшных неопрятных тел.
И не бывали странными делами.
И эту тайну скрыть он так хотел.
В неловкой туче мир страданий,
Покрытый замыслом, моим сырьём.
Вы лишь конец, зал ожиданий.
Бессменно опылая мглой.
Неужто люди оглупели?
Все обернули пред себя.
Задумчиво как в колыбели.
В ней так спокойно и легко.
Не зря проходят души падших,
Я не о мертвых говорю!
О тех, не сумел жить правдой,
О тех, кто лжёт в своём строю.
Пылает алыми ночами,
В той кутерме огонь ночной.
Нам всем там быть, в гиене падать.
Только с тобой. Только с тобой.
Ростов-на-Дону, лето 1985 года. Город жил своей жизнью, не подозревая, что вскоре наступят перемены, которые перевернут всё вокруг. Но для двоих братьев – Толика и меня, Влада – всё это было далеко. Наши будни крутились вокруг крыш хрущёвок, где старший брат Толик построил своё тайное убежище. Мама редко отпускала меня с ним, но когда удавалось, я чувствовал, что мне открывается совсем другой мир, тот, где нет школьных уроков и навязанных правил.
Толик всегда был для меня чем-то большим, чем просто брат. Он был моим кумиром, героем в кожаной куртке, который знал все о музыке и о жизни. Его любовь к панк-року была не просто увлечением, а идеологией. В нашем доме пластинки западных групп казались запретным плодом, но Толик скупал их у каких-то своих странных знакомых, которые шепотом обсуждали с ним "Рамонес" и "Секс Пистолс". В его логове на крыше стояла старая проигрыватель, где вечно крутилась музыка, от которой у меня в груди билось сердце с особой силой.
– Влад, – сказал он однажды, когда мы сидели на крыше, глядя на огни города, – вот ты думаешь, зачем я тебя сюда таскаю?
Я пожал плечами, ведь ответ, казалось, был прост – я хотел быть как он.
– Нет, брат, дело не в том, что ты просто младший. Дело в том, что ты должен понимать – этот мир не справедлив. Мы живём в системе, которая ломает людей, но музыка, брат, она может дать тебе свободу, – он ударил кулаком по ладони. – Панк-рок, анархия… Это больше, чем бунт против власти. Это бунт против всего, что нас сдерживает.
Я слушал его, пытаясь понять, но тогда это было сложно. Мне было всего четырнадцать, а Толик был на шесть лет старше – он видел больше, знал больше, и я жадно впитывал каждое его слово, стараясь угнаться за его мыслями.
Однажды, когда мы возвращались с его очередных музыкальных поисков, я заметил что-то маленькое и дрожащее на дороге.
– Толик! Смотри! – я указал на маленького воробья, который лежал на асфальте. Одно крыло у него было подломлено, и он слабо дёргался, пытаясь подняться.
– Оставь его, – Толик махнул рукой, но я не мог. Что-то внутри меня сжалось. Я поднял воробья, чувствуя, как его маленькое сердце бьется в моей руке.
– Он умрёт, если мы его не заберём, – сказал я, глядя на брата.
Толик остановился и посмотрел на меня задумчиво.
– Ладно, возьмём его, – неожиданно согласился он. – Но ты должен понять одно, брат. Этот воробей – не просто птица. Это – символ того, как мир работает. Хочешь спасти его? Давай попробуем, но для этого ты должен понять одну вещь.
Мы вернулись на крышу, где Толик достал одну из своих книг. Это была не музыка и не журнал – это был Пётр Кропоткин.