Читать Не сойти с ума

Лёка зажмурилась, втянула головешку с двумя косичками в худенькие плечики, вскинув тоненькие плеточки-руки над собой в бесполезной попытке защититься, смягчить отцовскую ярость…

– Елик, маленький, все хорошо, спи.

Теплый, до колючек родной голос. Её единственный. Её защитник. Её первая и единственная любовь… Он называл ее по настроению: Ёлка, Лёка, Алёнка, Малыш, Елик, очень редко – Лена. А ещё раньше – Мелкая.

– Ну, всё, всё, забывай, спи, спи…

Она, продолжая всхлипывать, пыталась смахнуть горючие слезы обиды и отчаяния тыльной стороной ладони. В знакомой комнате скорей угадывались, чем обозначались привычные предметы: сдвинутые на ночь занавески, закрывающие выход на старенький балкон, кресло и торшер возле них, в самом углу комнаты и невысокий сервант у стены напротив. Лёка вновь сомкнула мокрые ресницы и, вздохнув, уткнулась носом в твердое плечо. Запах… Его за запах всегда возбуждал и успокаивал одновременно. От него всегда пахло чистой силой, лесом, степью, ветром… Сон. Тот же сон. Он уже давно не приходил к ней, до вчерашнего дня, пока вчера в магазине она почти попалась… Её почти опознали… Почти настигло её прошлое, от которого она так надёжно укрылась на долгие четыре года…

Лёка помнила и начала осознавать себя очень рано. Яркое воспоминание – первый снег в северном промышленном городке, ей тогда было два годика. Много лет спустя она в точности могла бы описать свое первое зимнее пальтишко, вкус снежинок, которые она ловила на высунутый язычок и заливисто смеялась. Она с геометрической точностью могла бы описать планировку той двушки-«хрущевки» родителей, где она делала первые шаги, расположение мебели в каждой из комнат. Отчётливо помнила она чудо-ёлку в Новый год, мудреную электрическую подставку, сконструированную отцом. Ёлка приводилась в движение вокруг своей оси при запуске моторчика, вмонтированного в подставку. Она сверкала и переливалась яркими огнями мерцающих гирлянд. Отец вообще был рукастый и головастый. Но тяжёлой нитью через все детские воспоминания тянулось ощущение опасности. Он был вспыльчив, и, придя в негодование, не делал скидок ни на возраст, ни на обстоятельства. Упавшая кружка, пролитое молоко, сломанная игрушка считались одинаково тяжкими провинностями и карались со всей строгостью. У него была тяжёлая рука, и она привыкла опасаться боли. Мама – мягкая, любящая и добрая, была убежищем. Лёка стала поздним ребенком (по тем временам родилась у совсем возрастной мамы: в тридцать лет). Для мамы это был второй ребенок и второй брак. И вынужденное замужество. Ее взяли с пятилетней дочкой… Отец, невысокий, застенчивый деревенский паренёк, никогда не имел успеха у девушек. Он до свекольного румянца стеснялся при любом обращенном к нему вопросе и отчаянно потел, пытаясь выразить свою мысль. Дожив до тридцати, ценой невероятного упорства и лишений, он заканчивал знаменитый московский ВУЗ нефтяной и газовой промышленности, когда встретил её…

Разработка нефтяных и газовых месторождений стала спасительной перспективой и для него, и для страны. Нефть и газ давали путевку в жизнь, в мировую экономику. К тому времени столичный период жизни наложил отпечаток на его психотип, где-то сгладив нелепую угловатость, где-то придав уверенности и даже некий шарм. Он был неглупым человеком, и когда спокойно и открыто общался с друзьями, все невольно подмечали красивую белозубую улыбку, озорной прищур серых глаз. Непокорный русый чуб густой шевелюры над сухощавым лицом с резко очерченными скулами и чувственные, темно-малиновые губы, правильные черты смуглого лица делали его похожим на знаменитого артиста того времени. А как он запоминал и травил анекдоты! В кругу студенческой братии он доводил до слез целые компании. Отец легко осваивал технические предметы и даже прослыл друганом, у которого можно сдуть начерталку или сопромат на зачёте. К тому же, будучи совсем невысокого роста, он очень боялся прослыть слабым и приложил все возможные и невозможные усилия, чтобы таковым не казаться. По утрам, пока дрыхли его соседи по студенческой общаге, он выходил в коридор и отжимался от пола до тех пор, пока руки отказывались разгибаться. Во дворе подтягивался на перекладине, пока тело не наливалось свинцовой тяжестью, и каждая мышца отвечала мелкой дрожью на малейшее усилие. Вместо плотного завтрака бежал в общий душ, один на два этажа и открывал до упора ледяную воду. Его тело стало стальным, подтянутым, неширокие прямые плечи отвечали перекатом каменных мышц на любое движение. Его не брала никакая простуда, а выносливости мог позавидовать любой породистый скаковой жеребец. Спартанские немудреные потребности, ответственное отношение к учебе давали ему возможность оставаться стипендиатом все пять лет обучения, а неприхотливая немудреная еда позволяла экономить почти целиком всю стипендию, которую он без напоминаний каждый месяц переправлял матери и сестрам. Пока его собратья по курсу предавались непременному атрибуту студенчества – ночной пирушке под гитару в прокуренной комнате на пять коек в институтской общаге, уходил под самый чердак, устраивался на подоконнике под люком на крышу и до зубной боли штудировал учебники. Матёрых хулиганов из соседней подворотни попросил научить его драться. Это обошлось ему разбитой губой и громадным фингалом, из-за которого он на всех лекциях, целый месяц прятался на «галерках». Ко всему прочему, он сознательно не пристрастился к курению и не пил спиртное, считая большой глупостью тратить на эту ерунду свое здоровье. Над ним посмеивались, пытались силой заставить курить ради смеха, но, почувствовав вкус его стремительного бойцовского удара правой наискось в нижнюю челюсть, оставили свои попытки насмехаться либо смотреть свысока. К концу обучения он не только не уступал, но и превосходил в силе и ловкости более рослых сокурсников, а налитыми пудовыми кулаками был способен здорово звездануть любому, кто вздумал бы посягнуть на чувство его достоинства. Все это или отдаленность матери, которая держала его психику в тисках с детских военных лет, подтолкнуло его к осознанию, что он совсем взрослый, одинокий человек, которому нужна семья и жена.