Спасибо Ниалл, моей опоре;
Кэтлин – моему критику, подруге, наперснице и спецу по технической части;
Би – за неустанную моральную поддержку;
Тейлору (также спецу по техчасти), Сьзи, Пэм и Норе – за то, что не давали завянуть.
За советы и тактичность хочу сказать спасибо:
доктору Рейне Слюдер – за помощь во всех медицинских вопросах;
Анне Форлайнз – за советы по финансовым вопросам;
Элизабет де Вос – за помощь во всем, что касается американской системы усыновления.
Мэдди Бландино – за ее изысканное, вдохновляющее искусство.
Пэм и Джиллиан – за утренний субботний кофе и за то, что всегда возвращали меня в реальную жизнь.
Благодарю также мою редакторскую группу, Андреа, Шей и неизменно любезную и лишь временами закипавшую Джанин, переносившую мои «заносы» с терпением, стойкостью и чувством юмора.
Спасибо Аманде и всему «The Writer’s Coffee Shop Publishing House» и, наконец, огромная благодарность всем работающим в «Винтаже».
Мамочка! Мамочка! Мамочка спит на полу.
Спит давно. Я расчесываю ей волосы, как она любит. Она не просыпается. Мама! У меня болит живот. Болит, потому что хочет есть. Его здесь нет. Хочется пить. Я подставляю стул к раковине в кухне и пью. Вода проливается на мою голубую кофточку. Мама все еще спит. Она даже не шевелится. Ей холодно. Я приношу свое одеяло, накрываю мамочку и ложусь рядом на липкий зеленый ковер. Мама не просыпается. У меня есть две игрушечные машинки. Они бегают по полу возле мамы. Наверное, она заболела. Я ищу, что можно съесть. В холодильнике нахожу горошек. Он замерз. Ем медленно. От горошка болит живот. Я сплю возле мамы. Горошек кончился. В холодильнике есть что-то еще. Только пахнет как-то странно. Я пробую полизать, и язык прилипает. Ем понемножку. Невкусно. Пью воду. Играю с машинками и сплю возле мамы. Она такая холодная и не просыпается. Распахивается дверь. Я накрываю маму одеялом. Он здесь. «Вот же дерьмо! Что здесь, на хрен, случилось? А, сучка шарахнутая, откинулась все-таки. Вот дрянь! Уберись, говнюк, не крутись под ногами». Он пинает меня, и я падаю и ударяюсь головой о пол. Больно. Он звонит кому-то и уходит. Запирает дверь. Я ложусь возле мамочки. Болит голова. В комнате – тетя-полицейский. Нет. Нет. Нет. Не трогайте меня. Не трогайте. Я останусь с мамой. Нет. Нет. Отойдите. Тетя-полицейский берет мое одеяло и хватает меня. Я кричу. Мама! Мамочка! Я хочу к маме. Слов больше нет. Я не могу больше говорить. Мама не слышит. Я ничего не могу сказать.
– Кристиан! Кристиан! – Ее голос, тревожный, настойчивый, вытягивает его из глубины кошмара, с самого дна отчаяния. – Я здесь. Здесь.
Он просыпается, и она склоняется над ним, хватает за плечи, трясет. Лицо озабоченное, в голубых, широко распахнутых глазах набухают слезы.
– Ана, – шепчет на выдохе он. Во рту – кисловатый привкус страха. – Ты здесь.
– Конечно, я здесь.
– Мне снилось…
– Знаю. Я здесь, здесь.
– Ана. – Он вдыхает ее имя; оно – талисман от черной, слепой паники, что гудит, разносясь по телу, в крови.
– Ш-ш-ш, я здесь.
Она ложится рядом, сворачивается, обнимает его руками и ногами. Ее тепло просачивается в него, отгоняет тени, оттесняет страх. Она – солнце, она – свет. И она – его.
– Пожалуйста, давай не будем ссориться. – Голос его звучит немного хрипло. Он обнимает ее.