⇚ На страницу книги

Читать Не трогай нас

Шрифт

Интервал

Из прежних книг

«Этот снимок смазанный знаком…»

Этот снимок смазанный знаком:

на скамейке, с будущим в обнимку,

на скамейке поздно вечерком,

примеряя шапку-невидимку.

Незаметно, боком проберусь

по земле, где вытоптаны виды.

Вот страна, снимающая груз

будущей истории. Мы квиты.

Вся земля пустилась наутек.

Как теперь опомниться, собраться.

Помело поганое метет,

и лишай стрижет под новобранца.

Беженцы нагнали беглеца.

Все смешалось в панике обозной.

И колышет мягкие сердца

общий страх: бежать, пока не поздно.

1982

«Вот она, Москва-красавица…»

Вот она, Москва-красавица, —

постоянный фейерверк.

Поглядите, как бросается

белый низ на черный верх.

Дайте нам, у нас каникулы,

конфетти и серпантин.

Остальное, что накликали,

даже видеть не хотим.

Ожидания доверчиво

в новостях передают.

Всем привет от фейерверкщика,

а от сменщика – салют.

Как бы вытащить из ящика

с говорящей головой

не того, впередсмотрящего

на тебя, как часовой —

словно ты шпана советская

или крайний инвалид.

Он о том, что время детское,

по-немецки говорит.

Время – голову не высуни.

И уходят в дальний путь

дети, загнанные крысами.

Им вода уже по грудь.

«Сон идет за человеком…»

Сон идет за человеком,

изведенным в никуда,

словно талая вода

вперемешку с темным снегом.

Их когда-то сдали в хлам —

всех увечных, безголосых,

что на остров Валаам

укатились на колесах,

на подбитых костылях,

на подкованных дощечках,

в черных сгинули полях,

потонули в черных речках.

Вот и в памяти черно.

На пиру у людоедов

сладко хлебное вино.

И живи, его отведав.

Два голоса

– Что у тебя с лицом?

Нет на тебе лица,

выглядишь беглецом.

– Топкая здесь земля.

Тонок ее настил.

Долог ее отлив.

Быть не хватает сил,

жабрами шевеля.

– Вот объявился тать,

командир этих мест.

Что ни увидит, съест.

Нечего ему дать.

Всех коров извели.

Зверя сдали на вес.

Множатся стригали,

но никаких овец.

– Да, но еще вдали

множатся голоса

выброшенных с земли,

стертых с ее лица.

В камни обращены.

Гонит воздушный ключ

запахи нищеты.

Камень еще горюч.

– Время-то на износ.

Времени-то в обрез.

Что бы ни началось,

некогда ставить крест.

Выбери шаг держать,

голову не клонить,

жаловаться не сметь.

Выбери жизнь, не смерть.

Жизнь, и еще не вся.

Жаловаться нельзя.

«Сажа бела, сколько б ни очерняли…»

Сажа бела, сколько б ни очерняли.

Чей-то червивый голос нудит: «Исчезни!

Если земля, то заодно с червями».

Есть, что ему ответить, да много чести.

Эта земля, впитавшая столько молний,

долго на нас глядела, не нагляделась —

не разглядела: что за народ неполный,

вроде живое, а с виду окаменелость.

Так и бывает, свет не проходит в щели;

есть кто живой, доподлинно неизвестно.

И по ступеням вниз на огонь в пещере

тихо идет за нами хранитель места.

То-то родные ветры свистят как сабли,

небо снижается, воздух наполнен слухом,

чтобы певцы и ратники не ослабли,

чтобы ночные стражи не пали духом.

«Дом, где словно стена пробита…»

Дом, где словно стена пробита.

Дверь запирается так, для вида.

Все качается, не пролей.

Все ж таки надо держать правей,

если в мозгах пляска святого Витта.

Только шурум-бурум да шахсей-вахсей

и ни других гостей,

ни других новостей.

Мозг посылает одни депеши,

как заведенный, одни и те же

в адрес всей этой нечисти. Власти всей.

Это из воздуха на дворе,

полном политики словно гари,

передается: тире – тире

а произносится: